Характерной чертой этих дебатов о характере города являлась их интенсивная связь с вопросом о будущем польской нации. Это было связано с тем, что активизация широкой городской публичной сферы в Царстве Польском происходила в то же самое время, когда вновь обострился «польский вопрос» и значительно усугубились конфликты как внутри польского общества, так и, прежде всего, между этническими группами, проживавшими в крае. С 1908 года усилились признаки того, что петербургские инстанции восприняли проекты русских националистов. Как и в отношении Финляндии, центральное правительство под руководством Столыпина, казалось, стремилось к широкомасштабному вмешательству во внутренние дела Царства Польского, не обращая внимания на ту линию, которую проводил генерал-губернатор. Выступая в Думе, Столыпин открыто заявил, что петербургская власть представляет притязания именно русских на власть в России и потому не может быть беспристрастным арбитром в соперничестве русских и поляков
748.
Шедшие в то время дебаты о создании национальных курий в органах самоуправления западных губерний, о языке органов городского самоуправления и об отделении Холмской губернии от Царства Польского велись и в Варшаве со всей страстью. В особенности возбудил умы «холмский вопрос», и, когда давно существовавшие планы создания отдельной губернии и вывода ее из состава Царства Польского превратились в конкретные законопроекты и стали обсуждаться в Думе, это мобилизовало политическую публичную сферу в Польше
749. В 1911–1912 годах в Варшаве действовал нелегальный Комитет национального траура, который призывал к ношению траурной одежды и отмене всех праздничных и развлекательных мероприятий в знак протеста против «четвертого раздела» Польши. Это символическое сопротивление было поддержано таким широким общественным движением, что генерал-губернатор, несмотря на свое собственное отрицательное отношение к отделению Хелма, вынужден был принять ответные меры: в январе 1912 года Скалон запретил появление на людях в траурной одежде всем, кроме тех, кто мог доказать, что потерял близкого родственника. В этом вопросе, как и в других, агрессивные интервенционистские планы петербургского правительства при поддержке Думы и Государственного совета в конечном счете были осуществлены. В июне 1912 года Дума благословила создание отдельной Холмской губернии, и в том же месяце царь подписал эту резолюцию. К исходу года была формально создана губерния, и в ней были проведены широкомасштабные мероприятия по русификации.
И в других сферах в Царстве Польском тоже стало заметно новое стремление центральных властей усилить российское влияние на перифериях империи. Прежде всего национализация Варшавско-Венской железной дороги в январе 1912 года стала тяжелым ударом для польской интеллигенции, так как здесь рисковало потерять работу большое количество польских техников, инженеров, а также административных чиновников. Чуть позже Петербург форсировал дальнейшее вытеснение католических работников из высших этажей управления железной дороги, а также из почтово-телеграфного ведомства и их замену сотрудниками «русского и православного происхождения»
750. Все эти законодательные и административные нововведения 1909–1913 годов, казалось, отражали скоординированную волну русификационных мер и дискриминационных актов против местного населения. Фактические же успехи русификации в сфере кадровой политики даже на государственной железной дороге и в почтово-телеграфном ведомстве были весьма скромны: до 1914 года по-прежнему от 60 до 70% работников составляли католики, однако этот факт едва ли мог смягчить ощущение угрозы, овладевшее поляками. Ему способствовало и то, что в сфере общественной самоорганизации тоже началось наступление властей на многие завоевания прежних лет. Так, с 1910 года значительно возросло число конфликтов государственных органов с местными добровольными пожарными дружинами
751 – а этот институт имел огромное символическое значение для польской общественности, потому что дружины находились под командой поляков и служили не только важным местом формирования общности, но и единственной организацией, которая позволяла полякам легально и с гордостью носить на публике униформу. То была небольшая репрезентационная ниша для общества, лишенного права носить эмблемы суверенитета. Поэтому огосударствление добровольных пожарных бригад, которого постоянно требовали русские националисты, представляло собой для поляков чрезвычайно болезненный сценарий. Но в данном случае структурная слабость Российского государства сыграла на руку польским активистам: взятие пожарных бригад на баланс государственного бюджета обошлось бы так дорого, что власти Привислинского края просто не смогли себе этого позволить.
Таким образом, фаза 1909–1913 годов тоже может быть охарактеризована как конфликтная. С одной стороны, сохранялась напряженность между организованным рабочим движением и властями, которая грозила в любой момент новой эскалацией, подобной той, какая была в 1904–1905 годах. Соответственно, власти проявляли осторожность. Например, после столкновений между войсками и бастующими рабочими на Ленских золотых приисках в апреле 1912 года были массово усилены меры безопасности и в Варшаве. Кроме того, на время предстоящего празднования Первомая солдаты были направлены на охрану логистически важных точек. По всей территории города было распределено двадцать военных постов по шесть человек в каждом, и войска были уполномочены использовать огнестрельное оружие в случае «нападения толпы»
752. Такая подготовка к бою отчетливо демонстрирует, что чиновники знали, насколько хрупким было относительное спокойствие этих лет.
Но напряженность исходила отнюдь не только от радикальной социалистической оппозиции. Политизация общественного дискурса была в целом высокой, и даже либеральные, национал-демократические и консервативные круги были озлоблены политикой Петербурга
753. Этот усиливающийся антагонизм привел к тому, что среди ведущих деятелей польской интеллигенции не произошло такого отрезвления относительно собственного места в обществе, какое было характерно для части российских образованных слоев, – они по-прежнему считали себя спасителями польской нации, а значит, и «народа». Поэтому в послереволюционный период не могло возникнуть польского эквивалента тому сведению счетов с собственным революционным пафосом, какое в России представлял собой сборник «Вехи». В Польше никто не мог бы произнести фразу, подобную той, в которой Михаил Гершензон выразил горький урок, вынесенный им из революции
754. Слишком неприкосновенной была аксиома национально-освободительной борьбы, где «народу» (lud) отводилась центральная роль. Идейное единство представителей именно этого «народа» – будь то в виде стилизованного крестьянина или пролетария – с представителями интеллигенции сохранялось в политическом мышлении как одна из основополагающих посылок. На этот счет между политическими течениями, включая жестоко враждовавших между собой национал-демократов и социалистов, царил негласный консенсус.
