Гораздо меньше ощутимых результатов последовало за заявлением Имеретинского, что он поддержит в Петербурге введение в Царстве Польском городского самоуправления в соответствии с уставом 1892 года, предусматривавшим выборные городские думы и выборных городских голов, которым подчинялись бы важные секторы городского самоуправления. Cторонники этого проекта, в том числе и для городов Привислинского края, приветствовали заявление Имеретинского с энтузиазмом
241. Однако дело тем и ограничилось – принципиальной поддержкой проекта со стороны генерал-губернатора. В отличие от своего предшественника, Альбединского, Имеретинский не предпринял никаких попыток, преодолевая сопротивление петербургских инстанций, претворить конкретный проект в жизнь.
Самую большую сенсацию Имеретинский спровоцировал актом символической политики: никакая другая административная мера этого генерал-губернатора не привлекла к себе столько внимания польской общественности, как разрешение на установку памятника Адаму Мицкевичу в Варшаве. Изготовленный в 1897–1898 годах монумент было дозволено разместить и торжественно открыть прямо в центре Варшавы, на улице Краковское Предместье. Статуя оказалась настолько объемной, что ее установка означала полное переустройство этого важного участка улицы
242. Выдача генерал-губернатором разрешения на памятник была задумана как символический акт примирения, который должен способствовать большему доверию поляков к имперским властям. О том, насколько трудное это было предприятие, свидетельствует тот факт, что представители элиты польского общества в знак протеста против предварительной цензуры своих речей открыли памятник в коллективном молчании. И все же данный монумент наглядно показывал, что теперь в Привислинском крае польские притязания могут иметь успех – хотя бы в том, что касается репрезентативных объектов в публичном пространстве.
Это контрастировало с лишь недавно завершившимся «двоевластием» Гурко и Апухтина и заставило некоторых видных представителей польского общества поверить, что наступила новая эпоха примирения и эра перемен. По сравнению с польскими землями, отошедшими после раздела к соседним государствам, ситуация в Царстве Польском при Имеретинском также выглядела более многообещающей: в Пруссии, казалось, все больше усиливалась политика германизации, в северо-западных же районах становились все более жесткими антипольские меры
243. Известия, поступавшие в то время из прибалтийских провинций и Финляндии, тоже вряд ли действовали на читателей польских газет успокаивающе: в то время как в Гельсингфорсе в 1899 году новый генерал-губернатор Николай Бобриков, наделенный чрезвычайными полномочиями, отменил финляндскую Конституцию, в Лифляндии, Курляндии и Эстляндии форсировались унификация и насаждение русского языка в сфере образования
244.
С учетом таких процессов в других, сопоставимых периферийных районах империи, осторожные реформаторские усилия варшавского генерал-губернатора действительно смогли на какое-то время убедить часть польской общественности, что по крайней мере в Царстве Польском наступили времена перемен. Это была последняя фаза доминирования «угодовцев» – консервативных представителей политики примирения, – а также пропагандистов варшавского позитивизма; свое почти эйфорическое выражение она нашла при визите царя летом 1897 года. Четырехдневное пребывание Николая II в Варшаве и его доброжелательные высказывания по отношению к представителям польского общества были истолкованы некоторыми комментаторами как «переломный момент» в российско-польских отношениях
245.
Однако такой диалог между поляками и российской властью был очень хрупким – это стало очевидно хотя бы по тому, что подрастающее поколение активистов и критиков режима уже не довольствовалось столь смутными обещаниями и актами символической политики. Те акторы, которые в 1890‐е годы участвовали в формировании многочисленных подпольных организаций и партий, стремились к принципиальному противостоянию с царскими властями и требовали такого переустройства общества, которое предусматривало уничтожение империи и, более того, монархии вообще
246.
Но и в лагере бескомпромиссных сторонников «угоды» вера в реформаторские намерения Имеретинского быстро иссякла. Когда в 1899 году выдержки из рапортов Имеретинского и переговоров по их поводу в Санкт-Петербурге были контрабандой вывезены за границу и опубликованы в Лондоне, они потрясли даже консервативную часть общественности
247, потому что ясно показали, насколько глубоко генерал-губернатор не доверяет польскому обществу и насколько он одержим идеей полного контроля. В то же время эти документы показали, что Имеретинский принципиально придерживался проекта дальнейшего «объединения» польских провинций с основной российской территорией и рассматривал свои реформы в конечном счете как средство для ускорения такой интеграции.
Можно лишь гадать, стали бы отношения между Имеретинским и поляками вновь более спокойными, если бы он дольше прослужил в Привислинском крае, – уже в 1900 году генерал-губернатор скончался. Но предположение, что пафос «эры перемен» был бы возрожден, кажется малоправдоподобным, ведь в последующие годы кризис в Царстве Польском стремительно обострялся. Преемники Имеретинского в XX веке прежде всего старались реагировать на быструю эрозию государственной власти, а не размышлять о возможных проектах реформ.
