Такие националистические активисты в Варшаве пользовались в годы пребывания Петра Столыпина на посту премьер-министра полной поддержкой со стороны центра. В условиях прогрессирующей этнизации власти те должностные лица, которые не соглашались принять это мировоззрение, подвергались все более резкой критике. Теперь старый топос «русского дела» стал использоваться против чиновников не «русского происхождения». Если прежде и для таких генерал-губернаторов, как немец Коцебу или грузин Имеретинский, защита «русского дела» была чем-то само собой разумеющимся, поскольку представляла собой этатистскую, а не этническую категорию, то после 1900 года неруcские чиновники, такие как Скалон или Миллер, стали мишенями националистических нападок.
Например, в 1908 году в доносе, поступившем к министру внутренних дел, Скалона обличали в измене «русскому делу» в Привислинском крае. Авторы, назвавшие себя «русскими из Варшавы», обвиняли генерал-губернатора в неспособности «поднять русское имя» и надлежащим образом защитить «национальные интересы на Висле». Вместо этого, писали они, Царство Польское оказалось «прочно в руках врагов России»
300. Хотя текст доноса не оставлял сомнений, что под этими «врагами России» подразумевались прежде всего поляки, в нем содержался и намек на то, что невыполнение Скалоном своего долга связано с его нерусским происхождением. А всякого, кто готов бороться за «русское дело», говорилось далее в тексте, в крае клеймят как «обрусителя», поэтому положение «русского общества» в Царстве Польском отчаянное. Авторы обращаются к министру с просьбой принять к сердцу «гибнущее русское дело в Польше» и отменить предпринятые скалоновской администрацией «беззастенчивые меры» против тех многочисленных мелких чиновников, которые не считают, что можно «уступать занятые русскими в крае позиции врагам России»
301.
Подобные же обвинения в «измене русскому делу» выдвигались и против губернатора Петроковской губернии, Константина Миллера
302. Ему поставили в вину не только его немецкое происхождение, но и то, что, как утверждалось в одном доносе, он целенаправленно наносит «вред русскому делу», поскольку женат на католичке. О том, что теперь подобную критику решались высказывать отнюдь не только в анонимных доносах, свидетельствует и отчет о ревизии сенатора Нейдгарта 1910 года. Сенатор, по крайней мере косвенно, обвинил Скалона в пренебрежении интересами «русского дела» в крае. Тот факт, что Нейдгарт подчеркивал прежде всего упущения генерал-губернатора при строительстве Русского народного дома в Варшаве, показывает, в какой высокой степени он усвоил аргументацию местных русских националистов. Это строительство представляло собой центральный проект, который националистическое Русское общество в Варшаве уже несколько лет энергично, но безуспешно пыталось продвигать
303. Таким образом, Нейдгарт поддержал главное требование националистов – чтобы местная административная политика была направлена в первую очередь на поддержку русских, – и содержание понятия «русское дело» в его отчете о ревизии получило ту самую этническую окраску, которую придавали ему представители этого лагеря
304. Впрочем, о том, чтобы в отчете сенатора о ревизии открыто ставить в вину Скалону то, что он немец, в 1910 году еще не могло быть и речи, хотя откровенно антипольские и антиеврейские тирады, направленные против многих варшавских предпринимателей, и могли содержаться в тексте. Однако, как свидетельствуют записки Алексея Брусилова, в восприятии современников, все более чувствительных к национальному вопросу, еще за несколько лет до войны с Германской империей этническая принадлежность варшавского генерал-губернатора уже выглядела проблемой. Когда в 1911 году в качестве помощника командующего войсками Варшавского округа Брусилов был командирован в Варшаву, он критически писал, что Скалон окружил себя немецкими группировками, которые монополизировали высшие посты в местной администрации
305.
С учетом такого – все более национального, а порой и националистического – истолкования топоса «русское дело» после 1900 года, вряд ли покажется удивительным, что в самоописании генерал-губернатора Скалона о нем уже не говорилось. Если нерусское происхождение Берга, Коцебу или Имеретинского не играло никакой роли ни для их лояльности, ни для их карьеры, что наглядно доказывало многонациональный характер управленческой элиты Российской империи, то в начале нового столетия этническое происхождение стало проблемой не только для тех чиновников, кто был поляком и католиком. В эпоху ожидания войны, когда росло влияние таких национально мыслящих деятелей, как Брусилов, нерусские – или, по крайней мере, «немцы» – среди имперских чиновников стали подвергаться все более серьезному давлению. Тот факт, что Скалон, несмотря на все националистические нападки, до самой своей смерти в 1914 году смог удерживаться на посту генерал-губернатора, показывает, что этнизация административного аппарата происходила не быстро. Но все же «российское» мало-помалу сводилось к «русскому». Постепенное изменение семантики понятия «русское дело» в Привислинском крае может служить индикатором данного процесса.
Одновременно этот сдвиг значения показывает, что высшие имперские чиновники определяли собственный политический и социальный профиль не полностью самостоятельно: генерал-губернаторы находились в постоянной взаимосвязи с широкой общественностью, которая формировала иные, отчасти конкурирующие образы административного аппарата, его акторов и их задач, приписывая им те или иные признаки, заявляя определенные ожидания, выступая с нападками. Все это отражалось и в чиновничьем жаргоне. В то же время принципы, которыми, реализуя политику центра, руководствовались в своих действиях генерал-губернаторы, должны были проходить проверку в напряженном диалоге с местным населением. И здесь высшим царским чиновникам тоже приходилось действовать в условиях местных конфликтов и пересечения интересов, а также иметь дело с реакциями общественности. Имперская политика осуществлялась не в бесконтекстном пространстве – она приобретала свой конкретный облик только во взаимодействии с местными акторами. Едва ли какой-то другой инструмент имперского господства может нагляднее продемонстрировать это столкновение разных сил, противодействие и взаимодействие представителей государственной власти и местных акторов, нежели цензурное ведомство, к рассмотрению которого мы теперь и обратимся.
ГРАНИЦЫ, ШЛАГБАУМЫ И НЕПОДВЛАСТНЫЕ ИМ ИДЕИ: ЦАРСКАЯ ЦЕНЗУРА И ПОЛЬСКАЯ ПУБЛИЧНАЯ СФЕРА
Власть Петербурга в Царстве Польском держалась на штыках царской армии. Всякий раз, когда режим считал, что его противники бросают ему вызов, военная сила была к его услугам, готовая подавлять восстания, бунты или стачки. В кризисные периоды – 1830–1831, 1863–1864 и 1905–1906 годов – становилось очевидно, что применение войск представляет собой «последний довод» имперских властей в Привислинском крае. В конечном счете все попытки поляков сбросить власть Петербурга оказались неудачными именно из‐за этого ее силового ресурса. Многочисленная армия, состоящая не из поляков, представляла собой главную опору петербургских властей при чрезвычайном положении. А во время длительных фаз снижения интенсивности конфликта, напротив, значительно важнее была роль других методов и институтов имперского господства. Одной из главных сфер столкновений между населением Привислинского края и правительством в период с 1864 по 1915 год была деятельность государственной цензуры. Служившая мощным силовым инструментом имперского правления, она одновременно позволяет увидеть контуры того конфликтного сообщества, в котором были представлены и петербургские чиновники, и их местные коммуникативные партнеры и оппоненты. Во взаимодействии между практиками власти, аппаратами, реализующими их, и вызванными ими реакциями на местах возникает сложная картина жизни на западной периферии государства, нормальное положение дел в которой включало в себя изрядную долю конфронтации.
