Выражение «обрезать крылья, а потом злиться, что ты не можешь летать» — не про нас с Томом. Хотя… в отношении моих подруг Том был не столь великодушен. Ребекка, например, верила в сверхъестественное, гадала на картах и кофейной гуще. Многие считали ее не совсем нормальной. Тома она страшно раздражала, и потому я встречалась с ней редко, причем только у нее дома или в городе, когда ей удавалось вырваться от своих пятерых детей. Нет, Том никогда не высказывал прямо, что Ребекка его бесит, и был с ней подчеркнуто любезен, но она все понимала.
А вот про Кари Том заявил без обиняков, что она ему не нравится. Кари с каждым годом становилась все более агрессивной феминисткой, но я не принимала всерьез ее угрозы истребить всех женщин с красным лаком на ногтях, потому что знала: на самом деле она — милейшее существо, это тяжелое детство заставило ее спрятаться в твердый как камень панцирь агрессии.
Все это привело к тому, что я редко приглашала подруг в нашу с Томом квартиру, предпочитая назначать им встречи в городе. Естественно, они тоже не любили Тома, хотя ни одна ни разу не сказала о нем дурного слова.
У меня с его друзьями детства, коллегами по работе и многочисленными родственниками таких проблем не возникало. Нам всегда удавалось находить общие темы для разговора, и все хором твердили, что я очень мила. Неужели я действительно настолько бесхарактерная, что готова подстраиваться под любого? Или делала все это только ради Тома?
Его родственники, хотя не все ладили друг с другом, не сговариваясь, распахнули мне свои объятия. Родителей Тома мы видели не чаще раза в год, когда те приезжали в Швецию погостить дня на три. К их приезду собиралась родня со всей Швеции, и все эти три дня мы ели, пили, танцевали и пели. Фанатичные католики, эти люди никогда не испытывали угрызений совести, ибо, согрешив, тут же исповедовались и причащались. Я им даже завидовала. Когда Том с отцом и братьями стояли в кухне и пели латиноамериканские песни о свободе, у меня на глаза наворачивались слезы. Мать Тома была шведкой, но, прожив много лет за границей, стала настоящей колумбийкой. Уловив разногласия между мной и Томом, она почему-то всегда принимала мою сторону. С сыном она была нежна, со мной приветлива, но холодновата. И все же я любила эти семейные сборища, всегда сопровождавшиеся бурным весельем.
Отношения Тома с моими родственниками были чуть прохладнее. Но они — практичные шведы, а не темпераментные колумбийцы. Мы встречались с ними раз в месяц, когда мама и папа приезжали из Эре-грунда. К ним в гости я примерно раз в полгода ездила одна — Тому не нравилось восточное побережье, да и старый ветхий дом, который они купили. А мои старики обожали Тома и надеялись, что он поможет им подремонтировать дом.
Мой брат Шэль легко нашел общий язык с Томом. Они даже как-то ездили вдвоем на выходные в горы, а потом пару раз в Лондон — я тогда работала над важным проектом и требовала соблюдать полную тишину. В свете всяких страшных историй о семейных проблемах мне казалось, что нам с Томом удалось наладить идеальные отношения с родственниками друг друга. Я вдруг осознала, что наш разрыв означает конец ужинов с его друзьями и встреч с Альваресами, и все эти люди забудут меня также быстро, как когда-то полюбили. Том вряд ли будет переживать из-за того, что больше не увидит моих друзей и родственников. Скорее всего, даже не вспомнит о них. Нормальные шведы, они всегда считали Тома «экзотической птицей». Хотя Альваресы, с их латиноамериканским темпераментом, на проверку были куда скучнее и зауряднее моей шведской родни — нас всех отличало фамильное безумие, передававшееся по наследству: думаю, никому из родственников Тома не пришло бы в голову веселиться на похоронах, гадать на кофейной гуще или заявить таможенникам, что везут поросят, которые при досмотре оказались марципановыми свинками.
До встречи с Томом я была довольна своей безумной семейкой. А потом у меня появилось ощущение, что я не та, за кого себя выдаю, — что-то вроде искусной подделки известной марки, купленной на китайском рынке. И я стала подспудно бояться разоблачения. Меня преследовало ощущение пустоты за красивым фасадом, которое с годами усиливалось, словно я все больше входила в роль марионетки. Стоит ли винить в этом Тома? Не знаю, думаю, у меня всегда этому склонность. Но в какой-то степени он все же повлиял на меня — теперь мне бы и в голову не пришло гадать на кофейной гуще во время ужина с его коллегами. Я полагала, что просто повзрослела, стала осознавать ответственность перед другими и обдумывать свои поступки. Но что если это было началом депрессии, которая зрела у меня внутри, а сейчас расцвела пышным цветом?
Мы провели вместе пять лет. Целую вечность. Когда мы встретились, мне было тридцать два, а сейчас — тридцать семь. Через три года будет сорок. А это гораздо ближе к шестидесяти, чем к двадцати. Сорокалетие казалось мне распутьем, когда предстоит выбрать: налево идти, направо или прямо. Да, я видела по телевизору массу репортажей о том, что люди в этом возрасте начинают выращивать экологически чистые овощи или заниматься конным спортом, таким образом продлевая молодость. Но они скорее исключение, чем правило. А еще оставался открытым вопрос о детях. Какими бы бодрыми мы не были в сорок лет, нельзя отрицать, что несколько сохранившихся яйцеклеток вяло передвигаются внутри, опираясь на трость и обсуждая последние сплетни. Тогда как в молодости они радостно катались на роликах взад-вперед по маточным трубам в надежде встретить пару любвеобильных сперматозоидов.
Почему мы с Томом, принимая во внимание наш возраст, так безалаберно относились к вопросу о детях?.. Потому что я не сомневалась: рано или поздно они у меня появятся. Хотя чужие отпрыски вовсе не внушали мне энтузиазма, и то, чем они занимались, меня совсем не интересовало. Может быть, со своими детьми все сложилось бы по-другому, но так далеко вперед я не заглядывала. Странно, но планируя свою жизнь до малейшей детали, такое важное решение я почему-то отдала на волю случая — просто сидела и ждала, когда мой организм скажет: «Пора!» Мы с Томом словно были уверены, что дети появятся у нас сами собой, и я продолжала принимать таблетки, хотя мы показывали друг другу на коляски и умилялись при виде хорошеньких младенцев: «Посмотри, какой крошечный!»
А теперь у Тома будет ребенок от другой женщины. Его сперматозоидам, несущим его гены, запах, цвет кожи, взгляды, — не суждено соединиться с моими яйцеклетками. У дочери Тома будет большая, а не маленькая грудь, светлые волосы и пустая, как у матери, голова. Я не верила, что его избранница умнее, чем кажется. Черноволосое дитя, похожее на тролля и подверженное депрессии, которое родилось бы у нас с Томом, никогда не появится на свет, и этот факт внезапно показался мне убийством, причем куда более ужасным, чем убийство Габриэллы. Впрочем, с Габриэллой это было не совсем убийство, к тому же мне вчера простили его. Отпущение грехов. Аминь.
Том воспользовался первым попавшимся предлогом, чтобы расстаться со мной. Он слишком труслив, чтобы признать правду. Но у меня был опыт благотворительности. Я работала в организации «Амнистия» с группой, в которой был изгой, и ответственность за него, вернее, за нее, полностью лежала на нас. Ее звали Галиной. Она была баптисткой и подвергалась преследованиям в старом добром Советском Союзе. Мы боролись за ее право исповедовать свою религию, и нашей энергии хватило бы, чтобы вырастить сад на асфальте. Мы писали письма властям, иерархам церкви, сотрудникам посольствам с таким усердием, что при воспоминании об этом у меня до сих пор перехватывает дыхание.
