— Ну так как? Бережешь себя для того, единственного? — поддразнил он меня и издевательски расхохотался.
— Оставь меня в покое, — ответила я, пытаясь вырваться.
— Ой-ой-ой, какие мы стали! А ты хоть знаешь, кто твой единственный? Это я. Я — главный мужчина в твоей жизни, — сказал он, продолжая хохотать.
Я сбросила его руки и зарылась лицом в подушку. Взмокшее от пота тело бил озноб. Когда я подняла голову, Пиковый Король уже исчез.
Наутро я проснулась от того, что Джон стоял перед кроватью с чаем, тостами и розовой розой на подносе и смотрел на меня.
— Завтрак в постель, — объявил он.
19 июля
Свен вернулся раньше, чем я ожидала. Ему удалось раздобыть свежую рыбу, и он уже с порога начал спрашивать про масло и приправы. Я тем временем успела спрятать письма, которые, к стыду своему, все эти годы хранила в старой сумке в гараже — там, где Свен никогда бы их не нашел. Хранить письма… Как это банально. Как это больно. Как будто они могут утешить или что-то изменить! Читать старые любовные письма, покрытые паутиной и испачканные мушиным пометом, все равно что пить прокисшее вино. На вкус — один уксус. Я не раз порывалась их сжечь, но что-то меня останавливало.
Вот и теперь я успела спрятать доказательства, хотя доказывать-то все равно нечего. Свен знает всё и не стал бы меня ревновать, даже если бы застал за чтением старых писем. Хотя, боюсь, в глубине души он верит, что мне всегда хватало одного его, а письма Джона могут поколебать эту веру.
Я опять не сплю. Ночь жестока к воспоминаниям: в темноте они не кажутся такими уж значительными. Время продолжает концентрироваться. Я уже не различаю в темноте цифры. Может, это и к лучшему, не знаю. Я ничего больше не знаю.
Но я знаю, что неделя с Джоном, которая превратилась в две, а потом и в три (я все время откладывала поездку домой), была самым счастливой в моей жизни. Да, я не боюсь написать это, хотя слово «счастливый» в моем дневнике звучит как издевка. Я и сама посмеялась бы над ним, но сейчас, в темноте, с бутылкой вина, на этот раз шардонне, я только улыбаюсь. Поразительно, что я вообще помню значение этого слова.
Те три недели меня буквально носили на руках. Достаточно было одного слова, чтобы любое мое желание исполнилось. Три недели меня любили такой, какая я есть. Мне каждое утро подавали завтрак в постель, и когда мы вечером оставались дома, я сидела в саду и читала, а Джон готовил ужин. Оказалось, он зря пугал меня своей стряпней в день моего приезда: готовил он очень хорошо. Я ела с аппетитом, а он сидел и смотрел на меня. Он часто смотрел на меня. Просто сидел и смотрел, как я читаю, или смотрю телевизор, или наслаждаюсь видами природы. Поначалу меня это сильно смущало.
— Я чувствую такое умиротворение, когда смотрю на тебя. Давно уже ничего подобного не испытывал, — отвечал он, когда я в шутку называла его шпионом.
Я в свою очередь могла разглядывать его, когда он вез меня на машине осматривать достопримечательности. Мы съездили в Оксфорд и Кембридж, где попытались заняться «punting» — греблей длинными веслами в маленьких, похожих на гондолы лодочках, а потом устроились на траве и разглядывали старинные университетские здания. Я сказала, что хотела бы здесь учиться, и Джон тут же уцепился за эти слова. Мы провели целый день в Стратфорде-на-Эйвоне, где, по легенде, родился Шекспир, посмотрели «Сон в летнюю ночь» в театре и полюбовались бывшей загородной королевской резиденцией «Хэмптон Корт». По вечерам мы ужинали дома или в пабе с друзьями Джона, а однажды он взял меня на прогулку в свою «счастливую долину», где устроил мне пикник-сюрприз, спрятав заранее под деревом вино и сэндвичи.
У него были свои соображения по поводу того, почему в мире становится все больше насилия. Он считал себя пацифистом и христианином, но был против мирных демонстраций. А еще признался, что считает парадоксальным, что на военных кораблях, нашпигованных оружием, проводят церковные службы. Я во многом была с ним согласна, кроме, разве что, проблемы разоружения. Я считала, что государствам не надо наращивать свою военную мощь. Мы часто говорили о мире и гармонии, в том числе душевных. Нам было хорошо и спокойно.
— Как насчет гармонии сегодня? — мог спросить Джон, подавая мне завтрак в постель.
— Я — за покой, — шутила в ответ я, и мы начинали смеяться и кидаться подушками.
Джон следил, чтобы я съела все, что было на тарелке. За три недели я поправилась на два килограмма, видимо, мое тело наконец-то научилось хранить тепло. Или это любовь добавляла ему веса?
Однажды мы поссорились. В новостях показывали бомбардировку во Вьетнаме. Женщины и дети спасались бегством. Мне стало страшно, когда я увидела их лица. Я не понимала, почему одни страны считают себя вправе вмешиваться во внутренние дела других. Джон предложил мне представить, что было бы сейчас с миром, если бы Англия не вмешалась, когда фашисты вторглись в Польшу и началась Вторая мировая война, и вместо этого, как Швеция, сохраняла нейтралитет. Я была вынуждена защищать свою страну, хотя делать это мне совсем не хотелось. Спор закончился тем, что я заметила: может быть, хиппи правы, и надо заниматься любовью, а не войной.
— Твоя работа делает людей циничными, — добавила я.
— Нет, это нейтралитет делает их такими, — возразил Джон.
Мы еще некоторое время препирались, пока Джон внезапно не расхохотался:
— Ты такая красивая, когда злишься! Видела бы ты, как сверкают твои глаза и горят щеки. Нам надо ссориться почаще.
Я не имела ничего против. Джон обнял меня так, как умел только он один.
В начале я писала, что заставила себя забыть, каково это, когда чьи-то руки касаются твоего тела и ты отвечаешь на эти прикосновения. Теперь я перечитываю эти строки и смеюсь над собой. Конечно, я все помню. Только благодаря этим воспоминаниям я все эти годы встаю по утрам. Только они дают мне силы дышать: вдох-выдох, вдох-выдох. Это единственное, что помогает мне держать голову над водой и не уходить на дно, как киты, чтобы там начать новую жизнь.
Джон не пришел ко мне ни первой, ни второй ночью. Но на третью он вошел в комнату вместе со мной и закрыл за собой дверь. Наверное, он прочитал мои мысли и знал, что я решилась, потому что, не говоря ни слова, мы раздели друг друга и легли в постель. Его карие глаза, мои зеленые. Его темные волосы и мои рыжие. Его сильные руки и мои тонкие. Губы, которые улыбались, не улыбаясь. Его слезы на моем лице. Мои слезы. Наши кончики пальцев. Его — со вкусом вина, мои — меда, шоколада, цветочного нектара. Наши уши, улавливающие ночные звуки. Боль просачивалась сквозь поры, легкий ветерок, врывающийся в окно, подхватывал ее и уносил прочь. Я помню, как упала в воду в ту ночь и начала захлебываться, а Джон вытащил меня на поверхность. То, что произошло тогда, было так естественно, что простыни остались чистыми. Джона это рассмешило.
— Обошлось без кровопролития, — усмехнулся он и поцеловал меня.
