— Когда лучше срезать розу — когда это еще бутон или когда она уже полностью распустилась? — спросила я.
— Красиво сказано. Но я уверен, что ты будешь цвести и в шестьдесят пять лет, — серьезно ответил Джон.
Иногда я думаю, что именно поэтому прожила столько, сколько прожила. Чтобы встретить день своего шестидесятипятилетия.
За той ночью последовали другие. А еще утренние и послеобеденные часы в саду в тени роз. Трава колола нас и царапала, но мы ничего не замечали, мы словно пытались проникнуть друг другу под кожу, угадать сокровенные желания и, наконец, достичь вместе того состояния, в котором красота безусловна и безгранична. Скоро я перестала смущаться своей наготы и могла выпрямиться в полный рост и протянуть руки навстречу солнцу или луне. Тело Джона перестало быть для меня запретной территорией. Мне нравилось трогать его на удивление гладкую кожу, ощущать игру мускулов, проводить пальцами по шраму на груди, отыскивать ямку пупка, чувствовать соленый вкус пота. Казалось, мои руки, губы и глаза никогда не смогут забыть эти открытия. Уши Бустера лежали забытые в мешочке на дне чемодана. Я обрела живые уши, которые меня слушали.
В один из последних вечеров я нашла в извилистом лабиринте души Джона путь к его сердцу. Он расспрашивал меня о том, как я жила до встречи с ним, я сначала отвечала банальностями, но через какое-то время призналась, что всю жизнь ощущала себя ничтожной и никчемной, и это толкало меня на ужасные поступки. Я не стала вдаваться в детали, но рассказала ему о родителях: о добром, но слабохарактерном отце и о матери, которая не умела меня любить. Джон только покачал головой.
— Как можно не любить такую дочь, как ты? Не понимаю. Я вижу только одно объяснение: она тебе завидует. Или ревнует. Хотя мне трудно поверить в такие отношения между родителями и детьми.
— Не думаю, что она ревнует или завидует. Скорее, она просто не готова была заводить детей. Ей было бы лучше без меня. Иногда мне кажется, что она вообще не моя мама.
— Как она выглядит?
— Она красивая.
— Но не такая красивая, как ты.
Я ничего не ответила. Я знала, что мама нанизывает мужчин, как жемчужины в ожерелье, а мне светит только один камушек на шее. Но я уже рассказала Джону больше, чем собиралась, лед треснул, и кто-то вытащил у меня из ступни осколок. Видимо, Джон это понял, потому что тоже решился на признание.
Мы были в пабе в Хенли, том самом, который я окрестила «паб с чудесным видом на Темзу» и где Стивен впервые рассказал мне о страхе Джона перед одиночеством. Было тепло, и мы сидели у воды. Джон принес нам пиво: светлое для меня и темное для себя — и я делала глоток за глотком, разглядывая пену в кружке. Мы сидели и вслушивались в шум воды, как вдруг Джон взял мое лицо в свои ладони и сказал, что должен мне кое в чем признаться. На долю секунды я почувствовала, как осколки ранят мне ступни, но это ощущение исчезло, стоило ему продолжить:
— Если нам суждено быть вместе… Я очень этого хочу. Но тогда я должен рассказать о себе всё. За то короткое время, что я тебя знаю, я понял, что ты особенная, Ева. У тебя свои взгляды и мысли… конечно, у всех они есть, но ни с кем мне не удавалось говорить так, как с тобой… С тобой я могу быть искренним и рассказывать то, что не мог бы открыть никому. Я чувствую, что могу тебе доверять. Мне многие говорили, что со мной трудно общаться. Что я окружаю себя стеной, через которую невозможно пробиться. И это действительно так. Я не люблю рассказывать о себе. Но с тобой все по-другому. Я надеюсь, и ты чувствуешь то же самое. Я даже не пытался объяснить это кому-то до встречи с тобой, понимаешь?
Он замолчал, посмотрел на меня, погладил по щеке и коснулся пальцем моих губ. «Тебе семнадцать лет, тебя выплюнули на чужой берег, ты убила собаку, ты выжила учительницу из школы, ты засунула мужской пенис в крысоловку и ты хочешь убить свою мать», — напомнил мне Пиковый Король, сидевший у меня в голове. Но с моих губ не слетело ни звука. Джон продолжал:
— То, что я сейчас расскажу… Многим из моих друзей известны какие-то детали, но никто не знает, что случилось на самом деле. Мне было тогда двадцать. Как тебе сейчас. Я серьезно занимался плаванием, и меня даже собирались послать на олимпиаду. Я взял несколько призов и считался подающим надежды молодым пловцом. Я тренировался каждый день, семь раз в неделю. Занятия спортом отнимали у меня все силы и время, и поэтому я уделял мало внимания своей девушке. Ее звали Анна. Мы были вместе несколько лет. Она меня обожала. Я тоже любил ее, но, наверное, не так сильно. Ты скажешь, что это звучит цинично, но мне кажется, я был для нее всем, тогда как она была только частью моего мира, в котором, кроме нее, было много других интересов. В том числе и плавание. Анна нужна была мне для ощущения полноты мира, но сама она не была для меня целым миром, если ты понимаешь, что я имею в виду. Для нее все было по-другому. Она была слишком чувствительная девушка.
Он снова замолчал и посмотрел на воду. Его рука крепко сжимала мою. Я вдруг поняла, что своей силой и гибкостью он обязан не только службе на флоте, но и занятиям спортом. Затаив дыхание, я ждала продолжения.
— Это началось незаметно. Сначала наркотики. Она была в приподнятом настроении, когда я заезжал за ней по вечерам, но я ничего не замечал. Она стала любить веселые большие компании, тогда как раньше ей хотелось, чтобы мы все время были вдвоем. Теперь она смеялась и танцевала часами, а потом падала, и начинала рыдать, и дрожащим голосом умоляла не бросать ее. Только через какое-то время я понял, что происходит. А она уже успела подсесть на более сильные наркотики.
Он посмотрел на меня, словно желая удостовериться в том, что я его понимаю. И правильно сделал. Для меня наркотики были чистой теорией, я читала о них в газетах, слышала в школе, знала, что они связаны с американскими хиппи, но ничего больше. О том, что алкоголь — тоже наркотик и что я всю жизнь живу рядом с зависимым от спиртного человеком, я тогда и не думала. Только потом я поняла, что у мамы были серьезные проблемы с алкоголем. А тогда мне было трудно понять то, о чем говорил Джон.
— Стыдно признаться, но я тоже попробовал наркотики. Принял какие-то таблетки и пошел на вечеринку с Анной. Мне было так же весело, как и ей. На какое-то время наши отношения улучшились, словно мы пополнили запас энергии. Анна была счастлива, и я думал, все обойдется. Но, как ты понимаешь, я был наивен.
Он сделал глоток пива и посмотрел вдаль. На горизонте уже темнело.
— Вскоре мой тренер заметил эффект от этих «легких» таблеток. Мои результаты ухудшились, я не мог сконцентрироваться на плавании. Я тут же бросил принимать наркотики и серьезно поговорил с Анной. Но это было все равно что разговаривать с водой из-под крана: мои слова как будто стекали вниз и исчезали в сливном отверстии.
Я смотрела на лицо Джона, лицо, каждый миллиметр которого я читала кончиками пальцев, как читают слепые. Гладкая, как шелк, кожа, приподнятые уголки губ, длинные ресницы, красивые глаза, густые волосы, нос, родинка на правом виске: чтобы ее увидеть, надо было подуть на волосы… Все эти слова, которыми я пытаюсь передать свои чувства к Джону, — лишь слабое эхо того, что называется любовью. Маленькое слабое эхо, которое мечется между скалами, постепенно затихая. Да, описание моей любви к Джону теперь кажется мне отдаленным эхом. Бессмысленно объяснять, как сильно я его любила. Но тогда, когда мы сидели вдвоем у воды, я знала, что никогда больше никого не буду любить так, как его. Джон тем временем продолжал:
