Увы, надежды оказались напрасными. Соединенные Штаты вступили в Первую мировую войну лишь через два года после нападения на «Лузитанию», хотя тогда погибло 1128 американцев; так и гибель «Атении» далеко не сразу изменила изоляционистский настрой страны, вовсе не желавшей втягиваться в очередной европейский конфликт. Но все же общественное мнение поменялось настолько, что Вашингтон отменил законы о нейтралитете и начал продавать вооружение и боеприпасы в Британию и Францию, то есть делал первый шаг к прямой схватке с нацистами.
Для народа Британии все это было еще далеко впереди. Сентябрь в Лондоне стоял хороший, с теплыми днями и спокойными ночами. В затемненном доме Логов временами бывало даже душно. Миртл после многих лет снова взялась за готовку и с удовольствием отметила в дневнике, что руки «все помнят». В огромном саду Бичгроува нашлось место и для грядок, но садовник, записавшийся в группу наблюдения, уходил от них на следующей неделе, а значит, ей в одиночку предстояло собрать весь урожай. Вместе с Лайонелом они порубили на дрова восемь упавших дубов и, сколько могли, перетаскали в сарай. Миртл наловчилась колоть небольшие поленья на совсем маленькие щепки. «Патрульные, охраняющие железную дорогу позади нашего участка, удивляются, как умело я орудую пилой», – писала она.
К воздушным тревогам в Лондоне мало-помалу привыкали; иногда прилетал один-единственный вражеский самолет, но случались и гораздо более страшные массированные бомбардировки. 6 сентября, в среду, без пятнадцати семь утра разбуженные сиренами Логи спустились в подвал. В ожидании отбоя они успели позавтракать, и, когда им надоело там сидеть, вернулись обратно. Миртл записала: «Такой чудесный день, а люди убивают друг друга». Отбой прозвучал в девять часов, и они отправились в город подстричься; за рулем был Лори. Миртл не была в центре уже полтора месяца и заметила изменения: светофоры на перекрестках были затемнены, вместо их сигналов мигали небольшие крестики, черно-белые полосы на бордюрах помогали пешеходам не сбиться с пути в темноте.
Воздушная тревога опять оказалась ложной – то были немецкие самолеты-разведчики, которые не подпустили к столице, – но на работу все опаздывали. Однако Миртл заметила, как веселы были спешившие по улицам люди с противогазными сумками через плечо. Впечатлил ее и вид аэростатов. «Сотни серебристых штуковин висят в небе, и, если бы не то зло, от которого они нас охраняют, смотреть на них было бы радостно», – писала она.
На следующий день стало известно, что французы попробовали было помочь своим польским союзникам, начав военные действия на немецкой территории; получилось лишь короткое, злосчастное вторжение в землю Саар. Миртл тем временем не покладая рук трудилась на домашнем фронте: колола дрова, заготавливала на зиму фрукты и овощи. Первый раз за пятнадцать лет она сварила джем из черной смородины и обрадовалась, как хорошо он вышел. Картошку она копала так рьяно, что худела на полкило в день. «Надеюсь к концу войны превратиться в сильфиду», – писала она. Валентин оказался отменным охотником и каждый день носил зайцев из леса Эппинг.
В воскресенье Миртл отметила свое сорокапятилетие, приготовив для семьи и нескольких друзей отличный обед и торт на десерт. Но было заметно, что привыкать к реалиям войны трудно. «Жизнь как будто зависла – никто ничего не хочет, никто ни к чему не стремится, каждый занят повседневными, рутинными делами», – записала она в дневнике.
«Тянется наше похожее на сон существование, и такое ощущение, кажется, у всех. Все в корне изменилось. В общественной жизни затишье, да и из-за затемнения ходить в темноте охотников мало. Аварии на улицах просто жуткие. Валентин оперирует каждую ночь чуть ли не до рассвета».
В день объявления войны правительство, опасаясь больших жертв в случае возможного воздушного налета, закрыло кинозалы, стадионы и театры; это делалось еще и для того, чтобы показать, что отношение к конфликту вполне серьезное. В открытом письме в газету Times драматург Джордж Бернард Шоу назвал эту меру «шедевром невообразимой глупости», не чем иным, как тяжелейшим ударом по общественным настроениям. «Какой агент канцлера Гитлера додумался до того, что мы должны сидеть в темноте и трястись от страха “до особого распоряжения?”» – задавался он вопросом
[16]. Конечно, люди повалили в пабы, драки на улицах стали обычным явлением. Правительство быстро сообразило, что эффект действительно оказался негативным, отменило свой приказ и разрешило открыть кинотеатры. В тот же вечер, в пятницу, Миртл и Энтони отправились в ближайший из них. Вскоре заработали некоторые театры в Вест-Энде и других районах города. Возобновились и концерты, хотя Альберт-холл снова открылся только в марте 1940 года. Танцзалы, как никогда, ломились от публики. Спорту повезло меньше: футбольные состязания возобновились не в полном объеме, поле стадиона «Арсенал» приспособили под нужды гражданской обороны, площадку в Твикенхеме перекопали и засадили овощами, а на овальном поле для крикета разбили лагерь для военнопленных, правда, так никогда и не использованный.
Британия все быстрее перестраивалась на военный лад. 16 сентября ввели карточки на бензин. Неделей ранее талонные книжки появились в отделениях почты и местных налоговых служб; водители предъявляли регистрационные документы на машины и получали талоны в количестве, зависящем от мощности двигателя. Сотни автобусов остались в гаражах. Такси получали по три галлона в день и уже не сновали по улицам в поисках пассажиров. Лондон все больше напоминал большую деревню: люди ходили прямо по проезжей части, а не по тротуарам. В Гринвич-парке, Примроуз-хилл, других зеленых районах города людям выделялись участки под огороды, а агитационные плакаты призывали их «копать для победы». Витрины портных запестрели самой разнообразной формой, а полицейские надели каски вместо традиционных шлемов. Бюджет, принятый 27 сентября лордом-канцлером, сэром Джоном Саймоном, предполагал повышение подоходного налога с пяти шиллингов до семи шиллингов и шести пенсов на фунт и резко повышал акцизы на пиво, вино, крепкий алкоголь и табак.
А жизнь шла своим чередом: вечером того же дня Лайонел и Миртл отправились поиграть в бридж к своим друзьям, доктору Джеральду Таттерсоллу Муди, ученому и адвокату высшей категории, и его жене Эстер, которые жили в импозантном особняке «Седарз», в нескольких минутах ходьбы от Бичгроува, на другой стороне Сиденхем-роуд. Вечер был приятный, лунный, какой-то особенно красивый из-за затемнения – хотя, как заметила Миртл, небо в Лондоне всегда чуть-чуть светилось, тогда как небо ее родной Австралии «было непроглядно черным».
В два часа ночи их разбудил звонок от Лори. У Джо начались роды, и Лори сообщил родителям, что везет ее в роддом имени королевы Шарлотты. И тут же все мысли о войне сменились волнениями за Джо. Через четыре часа она родила дочь Александру, которую потом называли не иначе, как Сандра. «Огромная радость, – записала Миртл. – До меня у нас в семье не было девочек. Непривычно ощущать себя бабушкой – все дружно стали называть меня “бабулей”». Лори пока здесь. Тепло оттого, что он с нами, пусть даже ненадолго».
Сам Лори работал в продовольственной компании Lyons. Поднявшись до должности заместителя начальника цеха производства мороженого, он отвечал за снабжение кинотеатров, всех собачьих бегов и Уимблдона в дни теннисного турнира. Поэтому он не попал в первую «волну» призыва, объявленного для всех мужчин в возрасте от восемнадцати до сорока одного года
[17]. Энтони, как и Валентин, решил пойти по медицинской линии. За несколько недель до начала занятий в лондонском Королевском колледже он узнал, что на время войны его факультет переводят в Лидс. С весельчаком Энтони, как и отец, большим любителем поэзии, в Бичгроуве жилось веселее, и родители грустили, провожая его 5 октября с вокзала Кингс-Кросс. «Он уехал, и смеха в моей жизни сильно поубавилось», – писала Миртл в дневнике. Все три сына жили теперь отдельно, Лайонел часто пропадал на работе, и компанию ей составляли два молодых пса: фокстерьер Диггер и кернтерьер Тяв
[18], но и с ними становилось все труднее: надо было еще побегать, чтобы найти в магазинах мясо.
