В сумраке первых послевоенных лет блеснул лишь один луч света: 10 июля 1947 года было официально объявлено о предстоящей свадьбе принцессы Елизаветы и принца Филиппа. Познакомившись в Виндзоре на Рождество 1943 года, они не теряли друг друга из вида, так что пошли даже слухи о возможном будущем союзе – их особенно старательно поддерживали и дядя Филиппа, Дики Маунтбеттен, и находившийся в изгнании король эллинов Георг II. Пока шла война, отношения принца и принцессы почти не развивались. Но все изменилось, когда наступил мир. Король был не совсем уверен в правильности выбора принцессы, опасаясь, что его дочь слишком молода и просто поддалась обаянию первого встречного. Кроме того, многие при дворе – и он сам тоже – вовсе не считали Филиппа достойным консортом будущей королевы, в том числе и потому, что в нем была немалая доля немецкой крови; поговаривали, что в кругу знакомых королева называла его «гунном». Чтобы дочь познакомилась еще с кем-нибудь, родители устраивали балы, приглашая на них самых завидных женихов; к великой досаде Филиппа, его упорно игнорировали. Но Елизавета хранила верность своему принцу.
Так или иначе, но в 1946 году Филипп попросил у короля руки его дочери. Король ответил согласием, но выдвинул свое условие: он настоял, что формальное объявление будет сделано в апреле следующего года, когда Елизавете исполнится двадцать один год. Тем временем, по совету Маунтбеттена, Филипп отказался не только от своих греческих и датских титулов, но и от притязаний на греческую корону, из греческого православия перешел в англиканство и стал натурализованным подданным Великобритании. Кроме того, он взял материнскую фамилию Маунтбеттен (переделанная на английский манер фамилия Баттенберг).
Свадьба состоялась 20 ноября 1947 года в Вестминстерском аббатстве, и на нее пригласили представителей самых разных правящих домов, но среди гостей не было трех сестер Филиппа – они вышли замуж за немецких аристократов, связанных с нацистами, и поэтому остались дома. Утром в день свадьбы Филипп стал герцогом Эдинбургским, графом Мерионетским и бароном Гринвичским, по названию города Гринвич в Лондонском графстве. Накануне король присвоил будущему зятю титул Его Королевского Высочества.
На публике король, может быть, и выступал все лучше, но самому ему становилось хуже день ото дня. Когда закончилась война, ему исполнилось всего сорок девять лет, но он был в плохой физической форме: огромную роль сыграло напряжение прошедших лет. Кроме того, король был заядлым курильщиком: в июле 1941 года журнал Time сообщил, что, разделяя со своими подданными тяготы войны, он сократил количество выкуриваемых сигарет с обычных двадцати – двадцати пяти до пятнадцати. Но после войны король снова стал курить больше.
Несмотря на неважное здоровье, в феврале 1947 года король на два с половиной месяца отправился в Южную Африку. Расписание было изнурительное, и Георг быстро утомлялся; теплый прием африканеров, особенно тех, кто застал еще Англо-бурскую войну, ему никто не гарантировал. Присутствовал и немаловажный психологический момент: зима в Британии опять оказалась суровой, и король чувствовал уколы совести, что оставляет своих подданных в такое непростое время; он даже задумался, не сократить ли свой визит. Эттли посоветовал ему не поступать так, предупредив, что от этого только усилится ощущение кризиса.
Король, королева и обе их дочери проехали больше десяти тысяч миль (16 000 км); чаще всего они передвигались на белом королевском поезде. В той поездке принцесса Елизавета отметила свой двадцать первый день рождения и выступила с радиообращением к империи, дав обет «посвятить всю свою жизнь великому имперскому Содружеству, к которому мы все принадлежим». Королевскую семью везде ждал радостный прием, хотя националисты бойкотировали официальные мероприятия, да и среди африканеров не было особого энтузиазма. Жара и переезды давались королю нелегко, он пугающе быстро худел. Премьер-министру ЮАР Смэтсу в следующем году предстояли всеобщие выборы, и он надеялся создать себе политический капитал на этом визите. Победили, однако, националисты, и в стране более чем на четыре десятилетия установился апартеид. Король, видимо, понял, к чему идет дело, когда принимающая сторона предупредила его, что, награждая чернокожих военных-южноафриканцев, не стоит говорить с ними и жать им руки. Он попробовал было возразить, но получил жесткий ответ: делать так, как сказало правительство.
Лог следил за поездкой из Англии, слушал те речи, которые передавались по радио, и одним из первых поздравил короля с возвращением. «Мне было очень радостно следить за Вашими передвижениями в течение последних ста дней, а особенно приятно было слушать Ваши речи, – писал он 12 мая. – Я приобретаю большую и часто незаслуженную славу, потому что каждый, с кем я говорю, с восторгом отзывается о поездке и, в частности, о речах. Почти каждый день я слышу: “Король сделался превосходным оратором, и какой же приятный у него голос!”»
После поездки короля стали мучить судороги в ногах, и в письме к Логу он жаловался на «усталость и напряжение». К октябрю 1948 года судороги стали болезненными и постоянными, левая нога немела весь день, боль не давала спать по ночам; позднее то же самое началось с правой ногой. В ноябре короля осмотрел профессор Джеймс Лирмут, один из крупнейших британских специалистов по заболеваниям сосудов, и определил у него раннюю стадию атеросклероза; в какой-то момент возникло даже опасение, что придется отнять правую ногу, чтобы предотвратить гангрену.
Через несколько недель Лог писал, выражая свое сочувствие: «Как человек, имевший честь быть близко связанным с Вами все тяжелейшие военные годы, я наблюдал, какой гигантский объем работы Вы делали и с каким напряжением он Вам давался; очевидно, что Вы надорвались и в конце концов были вынуждены приостановиться… Я знаю, что отдых, мастерство медиков и сила Вашего духа восстановят Ваше здоровье, и за это будут молиться все Ваши подданные, среди которых один переживает особенно сильно».
Казалось, к декабрю король совсем выздоровел, но врачи предписали продолжительный отдых, так что пришлось отменить поездку в Австралию и Новую Зеландию, запланированную на начало следующего года. Однако 10 декабря король писал Логу вполне оптимистично:
Лично я очень удивлен, что нечто в этом роде не случилось раньше, когда я чувствовал усталость и напряжение после Южной Африки. Вспомните хотя бы мой ларингит в ратуше Лондона. Однако я очень рад, что с ним было покончено перед отъездом в Австралию и Новую Зеландию. Я боюсь, что все там очень разочарованы, но наш визит откладывается ненадолго. Лечение мне очень помогает, я много отдыхаю, лежу в постели, доктора улыбаются, и я чувствую, что все это идет мне на пользу. Надеюсь, у Вас все хорошо и Вы все так же помогаете тем, кто не может говорить.
У Лога год тоже не задался, и какое-то время он не выходил из своей новой квартиры на восьмом этаже. Через несколько дней, поздравляя короля с днем рождения, он писал, что чувствовал себя очень плохо и окончательно слег в августе. К зиме он поправился и даже снова начал работать, правда, ограничиваясь лишь «четырьмя пациентами в день». Он искренне радовался, что королю как будто стало лучше. «Я следил за Вашей мужественной борьбой и благодарю Всевышнего, что он вернул Вам здоровье», – писал Лог.
