— Пожалуй, вы правы. — Пул посмотрел на стену, за которой находилась сейчас Мартина. — Вы с ней недавно разговаривали, как она? — И, не дав Аллейну ответить, сразу продолжил: — Думаю, она рассказала вам о себе.
— Да.
— Я за нее переживаю, инспектор. Надеюсь, вы меня понимаете?
— Конечно, ведь вы родственники.
— Родственники? — Пул удивленно вскинул голову. — Я не это имел в виду. Черт возьми, я на восемнадцать лет старше, а влюбился, как юноша. Вот так вот, взял и неожиданно влюбился. Понимаете?
Аллейн кивнул.
— В таком случае вам не следует переживать. Способность чувствовать вы не потеряли.
Он дружески похлопал Пула по плечу и вышел, направляясь в сопровождении Фокса на последний допрос. Жака Доре.
III
Разговор состоялся на сцене. Доктор Разерфорд удалился в кабинет администратора, чтобы привести, как он сказал Фоксу, свой костюм в порядок. Актеры разошлись по гримерным, а Клема Смита отпустили домой.
Джеко слонялся по сцене среди декораций.
— О чем будем говорить? — спросил он, сворачивая самокрутку.
— Прежде всего я вынужден просить вас позволить себя обыскать. Эту процедуру мы проделали здесь со всеми джентльменами. У нас нет ордера на обыск, но пока никто не возражал.
— А кто я такой, чтобы возражать?
Фокс нашел в его карманах несколько любопытных предметов: кусочек мела, карандаши, ластик, хирургический скальпель в чехольчике — Джеко пояснил, что он служит для резки по дереву, — бумажник с деньгами, фотографию Елены Гамильтон, листки с набросками, ватные тампоны и пустую бутылочку, сильно пахнущую эфиром. В ней была жидкость, используемая для чистки одежды.
— Актеры, — пожаловался Джеко, — постоянно пачкаются кто чем, а я помогаю оттереть пятна. Мое пальто висит в чулане. Там, я думаю, вы сможете найти лишь грязный носовой платок.
Аллейн поблагодарил и кивнул Фоксу. Тот сел и раскрыл блокнот.
— Какая у вас официальная должность в театре. В программке написано, что…
— В программках пишут так, — сказал Джеко, — чтобы пристойно звучало. На самом деле я рабочий ишак, как говорят на Востоке. Прислуга за все. Подручный мистера Адама Пула по всем вопросам. В данный момент костюмер мисс Елены Гамильтон. Человек, которому каждый здесь может поплакаться в жилетку. В общем, я в этом театре альфа и омега, такие встречались только в эпоху Возрождения. Кстати, таковым себя полагал и Шекспир. Перефразируя известное выражение можно было бы сказать: «Вулкан» — это я. Надеюсь, так будет и впредь.
— Судя по оформлению костюмов и декораций, — отозвался Аллейн, — и по очаровательному ожерелью, несомненно, вашей работы, в этом нет никаких сомнений. Но вы работаете с руководителем труппы уже давно, не так ли?
— Двадцать лет, — кивнул Джеко, заканчивая возню с самокруткой. — Двадцать лет я исполняю роль шута. Стыдно признаваться, но таково мое амплуа. Так чем я могу быть вам полезен?
— Вы по-прежнему полагаете, что Беннингтон совершил самоубийство?
Джеко прикурил самокрутку.
— Конечно. Думаю, вы просто теряете время.
— Он был тщеславен?
— Невероятно. И сознавал, что как артист закончился.
— А внешность для него имела значение?
— О да, — сказал Джеко и внимательно посмотрел на Аллейна. — А при чем тут внешность?
— Беннингтон не возражал против такого грима в спектакле? Мне он в нем не показался особенно симпатичным.
— Да, это ему не нравилось. Одно из проявлений актера-неудачника — всегда выглядеть привлекательным. К счастью, Адам настоял на таком гриме.
— Помню вы говорили, что, когда он в последний раз ушел со сцены, его лицо блестело от пота.
— Да.
— И вы посоветовали ему припудриться. Даже заглянули в гримерную, чтобы убедиться.
— Да, — согласился Джеко после паузы. — Я к нему заглянул.
— То есть вы оставили его сидящим перед трюмо, тщательно припудривающимся, чтобы выйти на поклоны в достойном виде. А затем он вдруг взял и отравился газом?
— Возможно, это был какой-то импульс, на него неожиданно нашло озарение? — Джеко полуприкрыл глаза и выдохнул дым. — Я представляю это так: он в этом гриме посмотрел на себя и вдруг увидел, что от него остались одни руины. А ведь он когда-то был красавцем. Но теперь вот мешки под глазами, морщины, вены, желтоватые глазные белки. Грим лишь все это подчеркнул. «Вот, значит, каким я стал, — подумал он. — Именно тем персонажем, которого играл в пьесе». И его сердце сжалось. Начало метаться сознание. Надо было что-то делать. Через пару минут его вызовут на поклоны. И он поспешно ложится на пол, дрожащими руками набрасывает на голову пальто, вставляет в рот конец газовой трубки. Мне Клем рассказал, в каком виде его нашел. Я это себе хорошо представляю.
— Настолько хорошо, — заметил Аллейн, — как будто сами при этом присутствовали. Значит, по-вашему, внешность была его единственным мотивом расстаться с жизнью? А как-же почти непрерывные скандалы? Как быть с тем, что его племянницу в самый последний момент сняли с роли? Говорят, это его сильно расстроило.
Джеко пошевелился на своем табурете.
— Ну передали роль другой, ну и что? Он с этим в конце концов согласился. И даже сделал благородный жест. Нет, к самоубийству его толкнуло осознание, что он кончился как актер. Все остальное для него было не так важно.
— Вот тут мы расходимся. — Аллейн твердо посмотрел ему в глаза. — Я полагаю, что именно это остальное и привело к его смерти.
— Извините, но не могу с вами согласиться. — Джеко пожал плечами.
Аллейн помолчал, прежде чем задать свой коронный вопрос.
— Вам известен человек по имени Отто Брод?
Наступила долгая тишина.
— Я слышал о нем, — произнес наконец Джеко.
— Вы были знакомы?
— Нет. Я его никогда не встречал.
— Может быть, вы читали что-то из его произведений?
Джеко молчал.
— Konnen Sie Deutsch lesen? — неожиданно спросил Аллейн.
Фокс удивленно оторвал взгляд от блокнота. Было слышно, как с улицы в переулок свернул автомобиль. Остановился, хлопнула дверца.
— Jawohl, — прошептал Джеко.
Дверь склада декораций откатилась вбок со звуком, похожим на сценический гром. Затем на сцене появился констебль Лемпри.
— Фургон прибыл, сэр.
— Хорошо. Пусть забирают.
Констебль удалился. Прозвучали голоса, прошаркали по бетонному полу ботинки. Из-за кулис пахнуло холодным ночным воздухом. Затем скрипнули половицы. Дверь склада встала на место. Снаружи завелся двигатель, и Беннингтон в последний раз отбыл из театра, в котором вновь стало тихо.
