7.
Егор откидывает люк и выбирается на крышу. Сегодня сухой день, сухой и ясный – на западе видны осколки Ярославля, а на востоке – как обычно: дымящуюся реку и канувший в нее мост. В руках у Егора гитара, капюшон толстовки натянут чуть не на самые глаза. Как бы вышел сюда поупражняться – вдруг что и придумается? Но смотрит он только на мост.
Больше недели прошло, а он все медлит. Чего ждет? Может, дожидается, пока станет уже наверняка бессмысленно туда идти – тогда можно будет оставить себя в покое? Наверное. Но мост зовет его. Мертвые зовут. Та женщина с сумочкой на шее просит вернуть ее телефон.
И живые толкают его туда: живые, которых он до сих пор не предупредил о том, что в любую из ночей с той стороны на эту может явиться тот самый ужас, от которого бежали со всех ног, растеряв по пути все человеческое, несчастные люди на мосту.
И Егор поднимается на крышу, чтобы посмотреть на мост – просто посмотреть.
Он берет в руки гитару и пробует струны.
Мы уходим в туман
Мы идем в никуда
Нам от дома сто лет
До страны невозврата
Ноги стерты до ран
Призраки-поезда
Нам сигналят привет
Веселее, ребята
– Это чья песня?
Егор вздергивается, оборачивается… Мишель. Что она тут делает? Как появилась тут… Так внезапно! Егору становится жарко.
– Ну чья… Моя, типа. Вот, сейчас… Ну, на днях. На днях написал, и вот музыку… Ну, пытаюсь.
Он суетится, заикается, но Мишель не смеется над ним. Смотрит на гитару.
– А что там дальше?
– Где?
– В этой песне.
– Ты… Хочешь, чтобы я дальше спел?
– Ага. Можешь?
– Дальше? Можно, я сначала сыграю… А то сбиваюсь еще.
– Давай.
Мы уходим в туман
Мы идем в никуда
Нам от дома сто лет
До страны невозврата
Ноги стерты до ран
Призраки-поезда
Нам сигналят привет
Веселее, ребята
Мы оставили тех
Кто нас вроде любил
Нас прождать целый век
Взяли с них обещанье
Пусть запомнят наш смех
Пусть намолят нам сил
Мы за тысячей рек
Мы в стране без названья
Мы простим им обман
Пропадем – не беда
Не видали креста – не
Прощайтесь с солдатом
Мы уходим в туман
Мы идем в никуда
Нам от дома сто лет
До страны невозврата
– Пока все. Там еще можно что-нибудь… Громовые раскаты… Не знаю, там… Аты-баты… Но пока так.
– Нет, не надо больше ничего. Так хорошо.
Егор кивает Мишель. Молчит, не знает, что еще сказать, боится ее спугнуть. Боится ее. Что еще сказать ей?
– Классно поешь.
– Да? Правда?
– Можешь еще раз сыграть ее?
И Егор играет еще раз. Ему кажется, что это все сон: не может же быть, чтобы все случилось именно так, как он себе сто раз представлял. Мишель слушает, вглядывается в даль, за реку. Когда он делает финальный аккорд, она вздыхает.
– Странно, что ты это написал. Такая взрослая песня.
Егор жмет плечами.
– Ну вот так как-то.
– Ну ладно. Спасибо. Я пойду.
Он хочет остановить ее, но она ныряет в люк; потом скрипят резиновые подошвы по бетону ступеней, все глубже в лестничном колодце. Сейчас Егору хочется найти Кольцова, угрозами или подкупом заставить его стереть найденный телефон и отдать его Мишель. Пусть забирает. Ей нужней.
Но потом мост снова притягивает его взгляд и требует Егора к себе.
8.
На десятый день, когда порция перловки полегчала еще больше, Полкан поднимается и стучит ложкой об миску. Разговоры в столовой стихают, люди прислушиваются к нудно-тревожному лязгу.
– Кто думает, что я ничего не вижу и ничего не слышу, ошибаются. Все я прекрасно понимаю. Знаю, в каком вы положении. Сам в таком. Ну что поделать – вот, Москва нас ставит раком. Завтраками продолжают кормить. Ну ничего, мы с голоду пухнуть не будем. Съездим до Шанхая, тряхнем желтопузых. Иногда надо им напомнить, на чьей земле проживают. Добровольцы есть?
Егор поднимает руку первым – быстрей, чем мать успеет ее перехватить – и сразу встает.
– Я.
– О, Егорка… Так, еще кто?
Поднимаются еще руки: Ямщиков, Сережа Шпала, Ленька, Ринат-столяр, Кольцов. Потом еще, подумав, встает Никита, Мишелькин дед. Все, кто засиделся на Посту, вызываются.
Егор чувствует, что мать сверлит его глазами, но знает, что при людях не станет запрещать ему идти в этот поход, что она там ни видела бы на его счет в своих припадках.
А он не может не пойти.
Должен пойти, раз чужую тушенку жрет. Хоть что-то же он должен сделать.
Полкан, наоборот, очень Егоровым решением доволен. Хлопает его тяжелой пятерней по спине.
– Молодцом. Не хрена дома отсиживаться. Не зыркай на него так, Тамара.
Пускай.
Она, конечно, ничего не отвечает ему – и даже в его сторону не оборачивается.
Только вот что Кольцов с Цигалем тоже намылились ехать – проблема. Ну ладно, как-нибудь.
Собираются выдвигаться следующим утром.
С вечера собираются, экипируются, чистят табельное, считают патроны. Укладывают в ранцы брезентовые плащ-палатки – укрываться от кислотных дождей. До Шанхая полдня пути, но последнее время лило и дороги развезло. Могли бы ведь китаезы поселиться где-нибудь на железнодорожной ветке, а выбрали себе старый совхоз без рельсового сообщения.
Обычно они сами отправляют на Пост караван – раз в месяц приходят лошадки со вспученными боками, тащат за собой рессорные телеги на резиновых колесах от корейских машин. Но обычно гарнизону было, что предложить в обмен на полудохлые совхозные овощи; а теперь, без московских поставок, стало предлагать нечего. Значит, нужно реквизировать. Чрезвычайное положение.
