– Я тебе дам – без взрослых на улицу!
– Пошли с нами!
– У меня к Татьяне Николавне дело! А вы брысь под лавку!
Рондики, делают вид, что приказов от Мишель принимать не собираются, но и на улицу из класса без учительницы не идут. Затевают драку.
Мишель отзывает Татьяну Николаевну в ванную комнату. Та вся изгибается в вопросительный знак. Закрываются на защелку, сделав мелким внушение – ничего не крушить. Конечно, из-за дверей тут же слышится визг и грохот: кажется, стул опрокинулся.
Мишель раскрывает черный полиэтиленовый пакет. Внутри – пять банок с тушенкой, капсулы в солидоле. Татьяна Николаевна не понимает:
– Это что?
– Это мясо. Тушенка. Я… Я запас… Нашла. Забыла… О нем. А теперь случайно наткнулась, и… Ну, в общем. Это для детей. Я не знаю, как лучше сделать. Домой, наверное, им не нужно с собой… И в столовую тоже. Так что, я вам вот. Тут. Может быть, какой-то второй обед делать им… В классе.
Татьяна Николаевна так и смотрит в этот раскрытый черный пакет, не перебивает Мишель, дает ей проблеяться, не спешит никак выручить. Ну и правильно: сколько времени прошло, пока Мишель решилась. Теперь красней давай.
– Но они ведь, наверное, все равно расскажут родителям. А родители спросят, чем мы их тут…
Мишель поводит плечами.
– Ну я не знаю. Я просто… Ну, что они у меня зря лежат, эти банки, да? Понимаете?
Татьяна Николаевна ставит пакет на пол и берет Мишель за руку.
– Спасибо. Спасибо тебе. Видишь – я в тебе не ошибалась!
Мишель осторожно, но решительно высвобождает пальцы из этого мягкого капкана.
3.
– Егор!
Над ним стоит Полкан. Егор вскидывается – мать сидит на стуле в ногах кровати. Глаза у нее заплаканные. Полкан выглядит невыспавшимся и потасканным, с него совсем сошло сало, которым он обычно блестит. От него разит перегаром.
– Ты за коим хером туда поперся?
– Сережа!
– А что Сережа? Пускай говорит, пока не соображает. Чего ты забыл там?
Егор обводит глазами палату, собирается с мыслями, выдавливает:
– Где «там»?
– На мосту, бляха!
Точно, на мосту. И Егор вспоминает, зачем:
– Где телефон?
– Вот опять. Телефон какой-то ему привиделся там… Он не в себе еще, Сережа.
– Нет у тебя никакого телефона! Нет и не было. Ты на мост зачем пошел, спрашиваю?!
– Чтобы телефон разлочить.
– Ох, ты бляха ты муха! Ты нарочно, что ли, выбесить меня решил?
– Правда. Там на мосту люди… Мертвые. С той стороны. У одного был телефон. Я нашел, хотел открыть. За этим пошел.
Полкан смотрит на него недоверчиво.
– Брешешь! Какие люди еще? Откуда?! Казаки, что ли?
– Нет… Другие. С того берега. Из Екатеринбурга…
Мать вмешивается:
– Оставь его! Дай ему в себя прийти!
Но Полкан не отлипает.
– Значит, так. Тебя дозорные на заставе приняли. Чуть не положили. Ты полз. Был не в себе. Упал. Подошли, противогаз стащили – и в лазарет. Кроме этого чертова дырявого противогаза ничего у тебя не было. Ни табельного оружия даже, сука, ни тем более какого-то там еще телефона!
Егор мотает головой – хочет вытрясти из нее морок. Говорит слабо:
– Значит, потерял?
А как он мог его потерять?
Когда он пытается вспомнить последнее, что с ним случилось на мосту, голова начинает болеть: сначала немного, но чем упорней он скребется в закрытые двери, тем дальше эта боль расходится.
Бетонные опоры и железные скобы-ступени в них – были. Люди, уложенные шеренгой, погребенные непогребенными. Были. Лица. Слова, которые они ему говорили. Были? Телефон точно был – он был у него с собой, так ведь? И, кажется, ему удалось его разблокировать – как-то. Телефон узнал женщину в лицо? Или… А потом… Потом Егор решил пойти дальше… И…
Он вздрагивает.
А это – это ведь могло ему привидеться? Потому что ночь с Мишель, смятые простыни, поцелуи за ухом – этого же не было? Или было? А концерты за Уралом… До куда он дошел на самом деле? Может быть, он провалился в бред, надышавшись испарений, пока карабкался на мост по опорам?
– А паспорт? Паспорт у меня был с собой!
– Какой еще паспорт, Егор? Ты с ума сошел? Нет у тебя паспорта никакого!
– Не мой! Женщины… Из Екатеринбурга… Надежды… И телефон ее был.
Полкан раздувает брыла. Смотрит на жену: парень повредился головой. Но когда Егор моргает, оказывается, что лицо этой женщины – какой она была, когда фотографировалась для паспорта – отпечаталось на изнанке его век. Вот же она: Надежда… Надежда… Кострова.
– Из Екатеринбурга?!
– Да.
– Откуда ж в Екатеринбурге люди с паспортами, да еще и с телефонами!
– А что?
Егор напрягается, пытаясь понять, почему Полкан так глядит на него – с сочувствием и одновременно издевательски.
– Пум-пурум… А то, что нам вот докладывали, что по Екатеринбургу, в войну так дали, что там сейчас неандертальцы по пещерам жмутся если только… У отца Даниила, может, другая информация, но у него ведь и Сатана в наступление перешел…
Егор закрывает глаза, и теперь кинотеатр на изнанке век показывает ему кадры с концерта, который он недавно играл где-то на Урале.
– Чем дали?
– Секретным чем-то. А я в чужие секреты не лезу.
– А что ж ты мне ничего об этом не говорил на своих сраных уроках истории?
– Егор…
Мать подсаживается ближе, берет его руку в свою, разжимает его кулак.
– Ну а сам-то ты должен думать, от чего да почему мы тут сидим себе, как у Христа за пазухой!
– А я тебе говорю, что сам видел паспорт! И она из Екатеринбурга! И телефон был!
– Вот балда упрямая! Ну хочешь так, пускай будет так!
Где паспорт?
И тут ему чудится или вспоминается, что он выбросил его. Выбросил в реку. Почему он выбросил паспорт? Там же… Там же был код. Выбросил… Выбросил. Вот он стоит над зеленым варевом, с трудом удерживается от того, чтобы шагнуть в него. И швыряет бурую книжечку… Она расправляет страницы, летит как бабочка вниз, растворяется в едком воздухе, не долетев…
Выбросил, потому что хотел, чтобы женщина замолчала. Потому что не мог смотреть ей в глаза больше. Потому что она не прощала за то, что он бил ее тело. Не прощала за то, что он взломал ее телефон, что влез ей в душу и допросил ее про умершего сына.
Выбросил.
