Она выскакивает в прихожую и наконец запирается у себя.
5.
То, что за эту неделю на Посту что-то изменилось, Егор ощущает сразу. Будто не неделю его не было, а год – такие вот перемены. Во дворе – патруль при полной выкладке. Ворота на замке. На крышах коммунальных хрущевок – темные человеческие фигурки со спичками-ружьями. И гомон двора – женское кудахтанье, детские вопли и сиплый матерок от мастерских – закручен в ноль. Люди переговариваются негромко, словно боясь что-то прослушать, или кого-нибудь своими голосами спугнуть… Или наоборот – кого-то привлечь.
Еле слышно переговариваются, и очень сосредоточенно… Ждут чего-то.
Егор спускается по ступеням, держась за перила, шагает по двору, держась за стенку. На Егорову слабую улыбку никто не откликается, хотя кивают ему одобрительно: молодец, что не помер. Но вот расспрашивать его о приключениях на мосту никто не спешит – и оказывается, что ни героем он не стал, ни изгоем. Никому особо нет до него дела. Что-то тут происходило за эту неделю такое, что затмило его идиотский подвиг-пшик.
Окна изолятора закрыты и пусты, но под ними на скамеечке дежурят Серафима и Ленька Алконавт, а с ними еще и Ленка Рыжая. Ждут чего-то. Все выглядят шибко обтрепанными, исхудавшими – как будто тоже, как и Егор, ничего не жрав, неделю провалялись в коме.
Егор сначала думает допросить обо всем Леньку, но потом его что-то тошнота прихватывает при мысли о последнем их с Ленькой разговоре, и он вместо этого направляется к караулке на воротах. Там точно будет, с кем перетереть за все дела.
В самой караулке, где мужики вечно резались в козла пожарного засаленными картами – тишина. Сидит за школьной партой, которая у них вместо стола, Антончик, читает какую-то карманную книжицу с прозрачными страничками из папиросной бумаги. Егор надевает улыбку.
– Здоров! Че читаем?
Улыбка ему велика и сваливается, плохо держится на изморенном лице. Антончик поднимает глаза, узнает Егора и здоровается:
– О! Ожил! Ну, слава Богу.
Он смотрит на свою книжку и убирает ее в карман. На кожаном переплете, вроде, вытиснен золотой крестик; а может, показалось.
– Да так… Тут. Повышаем грамотность.
Егор решает не домогаться; какая ему разница, в конце концов?
– Ну че, какие новости? Че я пропустил?
Антончик мнется, вопрос в его глазах сменяется напряжением.
– Про Цигаля знаешь?
– Нет, а че с ним?
– Про Цигаля и Кольку?
Егор склабится.
– Ого! Это че, Цигаль наконец из шкафа вышел, что ль? Когда свадьбу играем? Про Цигаля я всегда подозревал, слишком он сладкий! А Колька? Это какой Колька-то? Хромой или Кольцов?
– Кольцов.
– Так, и че они?
– Умерли.
Егор затыкается. Судорога от улыбки держит еще лицо, пока от спазма не становится больно.
– В смысле?
– Ну вот так.
– Это че значит, «умерли»? От чего «умерли»? Погоди… Реально, что ли?
– Реально, бля. Реально, сука.
– Это как?
– Это хер знает, как. В комнате у Кольцова. Нашли их.
Антончик почему-то прячет глаза. Мнется. Подыскивает слова. Егор старается поверить в то, что Кольцов, с которым он только что вот дрался, с которым, вроде бы, помирился на Шанхае – каким-то образом взял и умер.
– Погоди… А… Похороны когда? Или ты гонишь?
– Были уже похороны. Все было. И отпевание, и похороны.
– Ого.
– Ну да… Этот, отец Даниил сказал, надо поскорей. Не затягивать. И так неясно, сколько пролежали… Как нашли, так и похоронили, в тот же день.
– В смысле, сколько пролежали?
– Ну так. Кольцов выходной был, а Цигаль – сам знаешь, он особо не тусовщик. Не было день, может, два дня – никто их не искал. Они же друг с другом все, по большей части. Ну и короче… Ни одного, ни другого. Потом кто-то пошел к Кольцову в мастерскую… Там закрыто. Изнутри. Дверь высаживали поэтому… Ну и внутри, в общем… Все в кровище… На отпевании короче оба с головой были замотаны. Шпала говорит, месиво вместо лица, еще и руки-ноги там… Рядом лежат… Хер знает, короче. Если б не изнутри было закрыто, мы б все, конечно, на паранойе были бы… Но вроде было именно, что изнутри.
Егор мотает отяжелевшей головой, всматривается в Антончика – точно не придуривается? Нет, таким разве шутят?
– Пиздец.
– Полный.
Антончик достает газетный обрывок, наскребает по карманам табачных крошек на пару затяжек.
– И… Типа они убили друг друга? Или один убил другого и потом с собой покончил, что ли? А никто не слышал ничего?
Антончик вздергивает плечи.
– Ну вот такого, чтобы два человека до смерти рубились – такого никто не слышал точно.
– Может, тогда… Может, кто-то их все-таки… Обоих?
– Бля, а кто? Кто у нас тут такое может? Ну и потом замок…
Егор никак не может переварить.
– Да они же дружбаны! Как они друг друга-то? Ты че!
– Ну вот. Отец Даниил говорит, сдались Сатане. Были типа обуты… Обуяны Сатаной и исполнили его волю… Из-за каких-то греховных страстей. Что-то типа.
– Блин, реально? И вы все купились, что ль?
Антончик глядит на него исподлобья.
– Слышь, умник. А какие варианты-то?
6.
Люди, которые неторопливо входят в ядовитую воду, шаг за шагом погружаются в нее, не чувствуя боли и не делая попыток плыть – просто идут по дну, пока зеленая жижа не нальется им в легкие, люди, тонущие и умирающие без принуждения и без сопротивления, без мук и без судорог – он их видел?
Теперь Егору опять кажется, что да.
Этого не могло быть, и это было. Это Егор мог удивляться и не верить своим глазам, потому что не понимал, что видит. А вот этот святой, бляха, отец – наверняка бы не удивился. Сатаной обуты, и дело с концом.
Отмолил, сука. Мерси.
Но больше спрашивать не у кого.
Прежде, чем зайти в подъезд, где в квартире на третьем этаже устроен изолятор, Егор изо всех сил старается придумать, что ему сказать охране, чтобы его впустили к попу. Перебирает сто вариантов, но в конце концов просто поднимается к себе домой, влезает в известную ему Полканову заначку, и ворует одну из остающихся трех банок тушенки. Потом придумает, как отбрехаться. Растущий организм, неделя в коме, так прихватило, что ай-ай-ай, просто наваждение какое-то, вот прямо на весу держал и из горла все сожрал. Мать заступится.
Он идет по лестнице на третий, банка спрятана в рюкзаке, каждая ступень дается трудней предыдущей. Егор ни слову не верит из всего, что там разгоняет этот проклятый поп, он презирает всех, кому тот успел забить баки – но боится, боится разговора с ним.
