У входа в изолятор один охранник – Ваня Воронцов. Точит гвоздем штукатурку, рисует на стене член с крылышками. При виде Егора он бросает работу, засовывает руки в карманы с самым независимым видом.
– О. Поздравляю с выздоровлением. Че надо?
Дверь в изолятор – обычная железная дверь, только навешана она наоборот – шпингалетами наружу и глазком навыверт, чтобы в квартиру смотреть, а не на лестничную клетку.
– Слышь, Вань… Тут такое дело. Мне к этому надо… К отцу этому. К Даниилу.
Воронцов кривит рожу.
– Ага. Канешн. Я тебя к этому отцу пущу, а мне потом тот вставит. Прогуляйся.
– Реально, Вань. Ты че, дурак? Я не скажу тому ничего, мне же первому влетит! Пусти, а? Я по-бырому, минут десять пошептаться.
– Пойди с писюном своим пошепчись.
Вот выправка, блин. Железная. Егор вздыхает, лезет в рюкзак. Достает банку. Воронцов приглядывается и сглатывает.
– Это че?
– Тушенка, че.
– Так, и че?
– Тебе, блин, че. Приз-сюрприз.
Воронцов хочет сказать «нет», но не может отвести глаз от банки. Он такой же несчастный и истасканный, как и все остальные на Посту. Щеки втянулись, скулы торчат.
– Аргумент.
– Ну вот. Десять минут.
– А как ты с ним собрался болтать, если он глухой?
– Ну… Как-нибудь. Просто послушаю, что он скажет.
– Скажет о чем?
Егор прикидывает. Изображает сомнение. Изображает решимость.
– Ну про Кольцова и про этого, про Цигаля. Что он там думает. Он же говорит вон, что Сатана и вот эта вся параша. Хочу послушать. А то я пропустил же все…
Воронцов все смотрит на банку – с ней и разговаривает.
– А если он не захочет с тобой говорить? Если кипеж поднимет?
– Да че кипеж-то! Спрошу просто…
– Ну хер знает.
Ваня жует щеку, дергает волос из короткой бороды. Потом спрашивает – уже у Егора, а не у тушенки:
– А ты сам вообще как? За или против?
– За кого?
Воронцов делает усталую гримасу – ну что ты, мол, Егор, как целочка?
– Ну за батюшку или против?
– Я за…
Егор думает посмеяться, но колеблется. За или против? А если за батюшку, то против кого это?
– Сам за себя.
– Разумно. Вот и я сам за себя.
Ваня делает ему знак замолчать, слушает голоса во дворе – не в подъезд ли идут? Протягивает руку за тушенкой. И забрав ее уже, шепотом предупреждает Егора:
– Гляди, если он не захочет с тобой болтать, я чур ни при чем.
– Можешь себе ее оставить.
– Ну, ок. Только ты это, не шуми там, а то внизу соседи все слышат.
Он тихонько отодвигает шпингалеты, прокручивает ключ в замке и отводит дверь в сторону, чуть приподнимая ее на петлях, чтобы не скрипела.
– Это, Егор… А откуда тушенка-то? Кончилась же вроде…
– Кончилась, но не до конца…
Егор говорит уже, что попало – этот уровень уже пройден, голова занята тем, что дальше.
За открытой дверью виден полутемный коридор.
В проеме стоит человек. Лицом к Егору. Руки скрещены на груди. Ждет.
7.
Воронцов прикрывает дверь за его спиной так тихо, что Егор даже на сразу осознает, что его заперли с этим человеком наедине. А когда до него это доходит, то идиотский его страх возвращается к нему.
– Крестник мой пришел.
Отец Даниил улыбается ему ободряюще, и Егор чувствует, как ненависть изжогой подкатывает откуда-то из глубины его потрохов к горлу и перебивает страх.
– Никакой я тебе не крестник!
– Не слышу тебя, но понимаю, что ты сейчас говоришь.
– Ага, не слышишь! Все ты слышишь, бля…
На лице у попа все то же выражение – кротости и одновременно с этим строгости. Может, все он и слышал бы отлично, да только ничего и слышать не хочет.
– Как же ты мне не крестник, если я за тебя молился? Помолился – и вот ты, отпустили тебя сюда. Дела доделывать.
– Кому ты там молился-то? Сам же говоришь, боженька отчалил!
Отец Даниил всматривается в его лицо.
– Вижу, ты на меня злишься за что-то. Тут темно, по губам трудно прочесть. Повтори, будь добр.
Егор выбирает такое место, чтобы скудный свет от окна падал ему на лицо. Отец Даниил соглашается: да, вот так лучше.
– Что это было, на том берегу? Кто эти люди на мосту?! Почему ты ничего никому тут об этом не говоришь? Зачем ты этих гребаных казаков благословил?!
Тот качает головой.
– Неужели ты до той стороны дошел? Видел там что-то?
– Да! Да, блядь, видел! Видел, как люди за просто так в речке топятся! Это не говоря об этих, на мосту!
– Видел и вернулся. Знаю, я говорил, что Господь нас оставил – а только что-то тебя уберегло. Теперь нас тут двое с тобой таких – те, кто бывали на том берегу и видели, что там. Только ты не понимаешь, что увидел, а я понимаю.
Егору трудно: очень режет слух, как отец Даниил говорит – без нормальных человеческих интонаций. Как пенопласт по стеклу возит – все уши Егору исцарапал. И царапает, царапает дальше:
– Как с детьми, так и с людьми: как детям объяснить о жизни и смерти, о смысле жизни земной и о ее бессмысленности, если не сказкой? Как умею, так объясняю. И я тебе объясню еще, будет время. Потому что мы с тобой связаны теперь, согласен ты с этим, или нет. Ты для больших дел избран, поэтому вернулся. Поэтому я и молился за тебя. Все впереди, Егор, раб божий.
– Да пошел ты! Врешь ты все! Я с самого начала, как увидел тебя, знал, что ты врешь! Врешь и дуришь народ! Матери моей все баки забил! Избранный, сука… Канеш! И не глухой ты ни хера, небось, а?
Егору хочется ударить этого враля по харе, но кулак отчего-то толком не сжимается.
Отец Даниил вздыхает.
– Уши мои не слышат. Я людей сердцем слушаю.
На улице кричат что-то. Егор вскидывает подбородок, дергается – смотрит на окно. Отец Даниил засекает это его движение и тоже оборачивается к окну.
– Зовут, наверное. Время проповеди. Иди, Егор. Еще увидимся и еще поговорим. А мать… Пусть она выбирает сама, кому верить, и в кого. Да только она все выбрала уже, вот что.
Он шагает мимо Егора и пальцем стучит по железному полотну входной двери, давая тюремщику знак. Дверь тут же распахивается – Воронцов, весь издергавшийся, стоит там наготове.
Егору рано еще уходить, он так ничего и не узнал, но Воронцов выхватывает его из изолятора и тут же запирает за ним дверь. Поворачивает ключ, навешивает цепочки и сразу спихивает Егора вниз по лестнице.
