– Ничего не было, понял? Все, вали давай!
Егор, огорошенный, выбредает во двор – и опять видит отца Даниила, теперь черным силуэтом в темном окне.
Под окном толпа, добрая половина гарнизона собралась, ловит открытыми ртами пригоршни слов. Отец Даниил вещает из-за перекрученных арматурных прутьев – веско, уверенно:
– И то, о чем говорю, грядет ныне. Укрепляют дух свой те, кто умерщвляет плоть свою. Гладом да удержите себя от низости телесной. Воздержанием да оградите себя от искушений и ум в трезвости сохраните. И скромностью от стяжательства сбережетесь. Но есть и другие греховные страсти, и о них буду говорить вам сегодня. Гнев. Печаль. Уныние…
Егор смотрит на черную фигуру в зарешеченном окне – и ему кажется, что в этот самый момент сверху смотрят именно на него, и именно ему это говорят.
– Тот, кто гневается, лишает себя подобия Создателю, ибо Бог есть любовь. Тот уподобляется Сатане! Печаль потому греховна, что предавшийся ей сомневается в великом замысле Творца. Кто отдал себя печали, тот возненавидел и созданный Господом нашим мир, и разуверился в промысле Его. Кто позволил печали собой обладать, тот уже и прошел половину пути к унынию. А уныние суть поражение в войне, на которой все мы сражаемся ныне, в войне с Сатаной. И пусть мы тут нашим Господом оставлены, не все ли равно? Я продолжаю служить ему. Я забытый Им на страже часовой; но горестно ли мне оттого, что мой командир покинул меня? Нет. Ибо я верен не только командиру, но и своей присяге. А присяга моя – вера. Легко служить в теплой казарме и с ежемесячным довольствием, но героизма в том нет. Тяжко тем, кого забыли в окопах под вражеским огнем, но доблесть их не сравнима ни с чем… Ради наград ли мы сражаемся, ради званий ли?
Егор упрямо сплевывает в грязь.
8.
Пистолет Мишель кладет с самого верху – на дождевик, в который замотаны консервы. Он убран в полиэтиленовый пакет – так, чтобы сразу не бросался в глаза, и так, чтобы можно было схватиться за него и выдернуть наружу прямо в пакете, и прямо через пакет стрелять. В кого стрелять? Она не знает. В кого придется.
Рюкзак собран.
Мишель подходит к окну. Во дворе толпа, ворота заперты. После того, как Егора притащили полумертвого с моста, а Кольцов с Цигалем погибли, свободные шляния за ограду Полкан свернул.
Надо как-то по-другому, значит.
Внизу, во дворе, кто-то ищет ее взгляда. Мишель прищуривается.
Егор.
Вот как он, интересно, выбрался с Поста? Выбрался и ушел на мост незамеченным. Должно быть какое-то объяснение этому. Или охранников уболтал, и они прогнулись, потому что комендантский пасынок и ведьмин сын. Но тогда им досталось бы на орехи, когда вся история вскрылась… Или еще как-то.
Мишель делает шаг к стеклу. Егор не сводит с нее глаз. Она кожей и всем, что под кожей чувствует прозрачные лески, которые тянутся от нее к нему.
Мишель поднимает руку и манит Егора к себе указательным пальцем. И Егорова голова качается безвольно в такт мановению ее пальца. Странно, но ее совсем не смущает, что он – Тамарин сын. Наоборот, ей льстит, что он в ее власти, как она была во власти его матери. С ним Мишель сама чувствует себя почти ведьмой.
Она встречает его на лестнице в своем подъезде.
– Привет.
– Привет.
Егор ждет, что она заговорит первой, что скажет, зачем его позвала; она тянет время, собирается с духом. Тогда начинает он:
– Слышала, че с Кольцовым…
– Ага. Жуть полная. Главное, только с ним во дворе пересеклись… И тут такое. Вообще… Да, и с тобой еще эта тема… Когда тебя с моста притащили… Ты как там оказался-то, Егор?
Он мнется. Во дворе гундосит поп. У соседей плачут дети.
– Я… Ну… Пошел. Разведать. Думаю, этих че-то не было давно… Казаков. И… Ну я такой, надо позырить, че да как. Ну и двинул…
– Ну ты вообще… И… Че как? Они… Понял что-нибудь?
– Я… Ну… Понял, что они уехали. Точно уехали, на ту сторону. И… Дело такое, что настоящая-то жесть, по ходу, там. Там, а не тут. Так что… Ну, это… Хрен знает, короче.
– Ага.
– Ну вот.
Мишель раздумывает – унижаться и спрашивать еще раз, для верности, или притворяться до конца. Думает. Думает.
– Как считаешь… Они вернутся? Есть шанс?
Егор скребет ногтем перила.
– Я… Я-то что… Ну, может, нет. Или да. Там жесть, Мишель. Прям жесть жесткая. И… Непонятно ничего, короче. Хоть этому верь, отцу Даниилу. Я, честно говоря, не очень вкуриваю, чего они там с таким раскладом будут присоединять.
Егор открывает рот и снова закрывает его. Выглядит он ужасно, как будто с того света вернулся. Но на Мишель поглядывает украдкой с надеждой, как приставшая к сапогу прохожего бесхозная дворняга, которой посвистели от нечего делать.
– Слушай… А как ты попал-то туда?
– На мост?
– Ну да. Как ты с Поста выбрался? Прямо интересно.
– Ну как-как… Есть свои тропы… Секретные…
– Мимо охраны?
– Типа того.
Он пытается нагнать на себя таинственности и гонору, но дает петуха; колени у него дрожат.
Мишель все-таки решается.
– Можешь вывести меня? Сегодня ночью. Только чтобы никто не знал.
Егор вскидывается.
– Тебя? Куда? Ты что, на мост, что ли, тоже?! Тебе не надо туда, это вот точно! И никому не надо. Мать правильно сказала, не хера туда соваться было…
Теперь он звучит действительно испуганно – когда боится не за себя, а за нее. Мишель обрывает его, подняв ладонь.
– Не на мост. В другую сторону.
– В смысле?
– В Москву.
Егор прислоняется к стене. Делает полшага назад. Смотрит мимо.
– Ты… Уехать хочешь?
– Уйти.
– Погоди… Погоди-погоди… Прямо сегодня, что ли? К кому?
– Какая разница, Егор? У меня родственники там.
– Ну я… Ну да. Никакой разницы. Наверное, ты права.
По его лицу можно все прочесть: надежда сменяется разочарованием, накрывает понимание того, зачем его позвали. Зачем ему льстили.
– Ну что, сможешь?
Он не отвечает. Внизу хлопает дверь – люди потянулись по домам, проповедь кончилась.
– А дед твой знает?
Мишель кусает губу. Поздно врать: она уже сделала его своим сообщником.
– Нет.
– Ого. Понял. М-да.
– Ты мне поможешь или нет?
Егор вздергивает плечи. По лестнице шаркают. Мишель горячо шепчет:
– Я все равно уйду, Егор. Я все решила. Я тут оставаться не буду.
