Их выпустить нельзя никого. И нельзя их тут оставить так. Вдруг они… Вырвутся как-нибудь. Или из Москвы все-таки приедет караван… Из ебаной этой их сучьей Москвы.
Почему он, почему Егор должен? Почему?!
Глазам горячо. Егор трет их кулаками. Горло дерет.
Егор ему орет тоже:
– Почему я?! Почему делали вы, а разгребать – мне?! А?!
Всем все равно: одни сдохли, другие с винта слетели.
Это вы, вы, вы выпустили это в мир, эту отраву, выблевали в него это зло, это при вас, это ваши хозяева, ваши командиры, а вы или помогали, или – даже если и не помогали, то в сторонку отошли, или отвернулись – думали, если не увидите, если не услышите – то оно как будто само собой случилось и само собой кончится! А ничего, ничего не кончится само по себе – вот оно, выплеснулось и висит в воздухе, загадило землю, и никуда оно не денется само, вы думаете, вы сдохнете – и привет, и вас больше не ебет, но оно от этого не рассосется само, оно тут останется, оно тут всегда будет, его мне, его нам хлебать-расхлебывать, нам, вашим детям, а если мы не расхлебаем, не вылижем до конца – то тогда нашим детям, это нам за вас, за сук, за мразей отвечать, а почему?! А с какой стати?!
Егор не будет это, не будет, он не пойдет по вагонам, не станет их, одного за другим убивать, через решетки стрелять в них, нет, нет и нет!
– Я не собираюсь их! Слышь ты меня?! Я не хочу! Ты меня зачем в это вмазываешь?! А?! Меня – зачем! Это вы, это ваш ебаный старый мир! Я не буду этого делать! Сволочь! Сука ты! Скотина! Вы все! Вы все! В залупу он не лазил, видали?! Урод! Уродина!
А больше некому: одни с винта слетели, других сдохли.
Егор машет на Полкана рукой.
Бредет, собирает по двору чужие автоматы, еще в караулке находит. Возвращается к воротам, выглядывает – никого. Запирает обратно. Вдруг что не получится?
Ринат хорошо бы справился. Ринат был подходящий для этого человек. Он и с собаками бешеными тогда… В клетках. А тут, считай, то же самое.
Надо просто подумать. Надо подумать, как – чтобы через решетки, чтобы всегда с расстояния. Голосов он их не услышит, бормотания их. Просто надо так, чтобы всегда через решетку. Все время в голову. Из вагона в вагон. Двадцать один вагон так, или сколько… За два часа, может, и не уложится. Дождется его Мишель или нет?
Он снова садится и плачет.
Потом встает.
– Прости, Господи, великое прегрешение. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…
Дальше не помнит.
Начинает он с последнего вагона.
10.
Сонечка теребит Мишель за руку. Показывает на дверь.
Ваня Виноградов берет мел, выводит: «СТУЧАТ».
Мишель наваливается на вентиль, отворачивает его…
Егор вваливается внутрь. Воняет паленым, порохом; и еще сладким, как лежалое мясо. Руки у него висят вдоль тела. Хребет будто выдернули из спины – так согнут. Глаза выгорели и потухли.
Мишель пишет ему: «КАК ТЫ ДОЛГО!» – смотрит в пустые глаза и добавляет неуверенно: «ТАМ ВСЕ В ПОРЯДКЕ?»
Он поднимает мелок с таким трудом, как будто тот весит тонну.
Подносит к стене. Царапает на ней еле заметными штрихами: «ВСЕ ОК. ПОШЛИ ОТСЮДА»
11.
– Пляшет гасница… Пляшет гасница. Пляшет…
Пляшет гасница
Прыгает тень
В окна стучится
Старый плетень
Липнет к окошку
Черная гать
Девочку-крошку
Байкает мать
Взрыкает зыбко
Сонный тропарь
Спи, моя рыбка
Спи, не гутарь.
