За третьей дверью нас ждал Зиверс, причем не один. С ним было еще два десятка мужчин, ожесточенно пинающих мяч по ярко-зеленому газону. Кроме Зиверса матч Премьер-лиги смотрели еще человек шесть.
— О, наши рубятся. — Гартман решительно протолкнул меня в комнату. Нашими, очевидно, он назвал Челси, хотя никогда не упоминал мне о своем родстве с Абрамовичем.
Делать было нечего. Футбол так футбол. Во всяком случае, наблюдать за тем, как бьются «Челси» и «Тоттенхэм», было всяко интереснее, чем изучать французское политическое белье. Когда мы заявились, уже вовсю шел второй тайм. Стало ясно, почему мы не увидели Зиверса в столовой, очевидно, он поспешил с ужином, чтобы успеть к началу матча. Судя по всему, он болел за «Шпоры». После перерыва «Тоттенхэм» вел с минимальным отрывом, но «синие львы» под одобрительные возгласы Гартмана раз за разом набегали в штрафную соперника. Очередной навес в сторону ворот «Тоттенхэма» кончился мощным рывком и не менее мощным ударом левой ноги Ковачича.
— Го-о-ол! — Оглушительный вопль профессора чуть не разорвал мне перепонки.
Юрий Иосифович ничтоже сумняшеся обхватил сидящего рядом Зиверса и восторженно потряс его. Примерно так трясут грушу, когда лень лезть на дерево. На мгновение мне стало жаль немца.
— Офсайд. — Зиверс кое-как высвободился из железных объятий профессора.
— Где офсайд? Глаза протри, — возмутился Гартман.
Очевидно, футбол и утонченная питерская интеллигентность не очень совместимы. До конца матча оставалось еще минут двадцать, поэтому интеллигентность тихо пряталась где-то за мозжечком, уступив поле игры болельщицкому задору.
— Ковачич был вне игры. — Немец упрямо стоял на своем.
Очевидно, на поле мнения тоже разделились. Игроки обеих команд пытались криком что-то доказать главному арбитру, который, приложив руку к уху, пытался понять, что ему говорят по рации. Кивнув своему собеседнику, находящемуся за кромкой поля, судья руками нарисовал в воздухе прямоугольник, означающий его намерение смотреть видеоповтор.
— Сейчас отменят, — торжествующе объявил Зиверс.
— Черта лысого. — Гартман был категорически не согласен.
Тем временем режиссер трансляции показывал момент взятия ворот в самых разнообразных ракурсах. Судя по всему, офсайд действительно был. К этому мнению пришел и судья.
— Да что же это такое. — Гартман обиженно обернулся ко мне: — Ты видел? Кругом жулье.
— А что вы хотели? Европа. — Я пожал плечами.
До конца матча счет так и не изменился. После финального свистка все толпой повалили в коридор. Зиверс благодушно улыбался и похлопывал расстроенного Гартмана по плечу. Я решил, что сейчас самый подходящий момент.
— А что, Клаус, как там ваш товарищ? — спросил я как можно более небрежно.
— Товарищ, какой? — так же небрежно изумился Зиверс.
Похоже, мы с ним играли в одну игру.
— Ну этот, как его, Дитрих, — я изо всех сил изобразил потуги памяти, — ему, кажется, совсем плохо в спортзале было.
— Ничего, уже гораздо лучше, — отозвался Зиверс.
Развивать тему он явно не собирался.
— Это хорошо, — вздохнул я, — а что с ним хоть приключилось? С виду крепкий парень.
— Сахар, — огорошил меня Зиверс, — сахар упал, у него такое иногда бывает. Но, к счастью, не часто.
— Хорошо. Хорошо, что не часто. У меня тетка, покойница, с сахаром мучилась. Все время шоколадку с собой таскала. У нее летом шоколад все время в сумке таял, как сейчас помню.
— Бывает, — Зиверс, на мой взгляд, слишком нервно улыбнулся, — но здесь не так жарко, даже летом.
— Das steht fest
[8], здесь главное — в дождь не попасть, — согласился я.
— Советую брать с собой дождевик, когда едете в город, погода на острове очень изменчива, но, как правило, все перемены заканчиваются одним и тем же. Дождем.
Еще раз мстительно хлопнув профессора по плечу, Зиверс удалился. Мы с Гартманом направились в свой отсек.
— Как успехи, что-то узнал? — не выдержал Юрий Иосифович, поднявшись на половину лестничного пролета.
— Узнал. — Задумавшись, я чуть не врезался ему в спину.
— Что именно? — настаивал Гартман.
— Что Зиверс врет. Врет как сивый мерин, — я поднырнул у Гартмана под рукой и стал подниматься дальше, — придем к себе, там расскажу.
— Хорошо, — буркнул мне в спину профессор, — заодно объяснишь мне, почему именно сивый мерин, всегда было интересно.
У меня в комнате Гартман по-хозяйски плюхнулся на испуганно вздрогнувшую кровать, всем своим видом показывая, что готов слушать. Я ходил по небольшой комнатушке от двери до окна и вновь возвращался к двери.
— Не тяни резину, говори уже, — потребовал Гартман.
— Так вот, в девятнадцатом веке в Петербурге жил некий Сиверс Меринг, что примечательно, он был немец. Этот самый Сиверс настолько прославился своим постоянным и изобретательным враньем, что так и начали говорить, врет как Сиверс Меринг. Но когда поговорка пошла в массы, то слова, как это у масс принято, исковеркали, так и появилось, врет как сивый мерин.
— Не любите вы народные массы, юноша, — вздохнул Юрий Иосифович. — Ладно, хватит брехать, говори, что тебе Зиверс ответил.
— Почему сразу брехать? — Я попытался изобразить возмущение.
Гартман погрозил мне пальцем:
— Я эту байку про Меринга еще студентом слышал от девчонок-филологинь. И от них же знаю, что это брехня.
— Смотрю, футбол вам начисто отбил тягу к хорошей речи, — заметил я, — если все знаете, нефиг было спрашивать.
— Зиверс! — поторопил меня профессор.
— Зиверс сказал, что у этого Дитриха якобы был приступ гипогликемии.
— А по-русски? — поднял брови Гартман.
— Это слово филологини не упоминали? Неудивительно, тогда они были слишком молоды, да и вы, наверное, тоже.
Гартман возмущенно показал мне кулак, чем привел меня в полный восторг.
— У него якобы резко понизился сахар в крови. От этого действительно бывает сильная слабость и даже можно потерять сознание.
— Но это вряд ли лечится бинтами, — подытожил профессор.
— Вот и я о том, — я сел на стул, лицом к спинке и оперся на нее руками, — левая рука у Дитриха болталась так, словно ему мышцу перебили.
Юрий Иосифович приподнялся, сел на самый край кровати и заглянул мне в глаза.
— Эдик, ты помнишь, что я тебе вчера сказал?
— Наверняка. Но не знаю, что именно я должен помнить.
Глаза Гартмана наполнились многовековой грустью еврейского народа, словно у преподавателя, вынужденного поставить зачет студенту-прогульщику. В принципе так оно и было.
