Скажу вам без лишней скромности, у меня превосходная память, особенно хорошо я запоминаю все то, что увидел или прочитал; когда я воспринимаю информацию на слух, результаты не столь впечатляющие, но лучше, чем у подавляющего большинства окружающих меня людей. Так что знайте: я крайне злопамятный парень.
Тех самых особ женского пола, которые заслуживали моего внимания, было всего две, и обе были замужем. Жаклин Беар — канадка, очевидно, французского происхождения, сидела совсем недалеко от меня, всего через три салата. Миниатюрная брюнетка с ослепительной белоснежной улыбкой и в столь же белоснежной водолазке, так замечательно обтягивающей ее довольно крупную для столь изящной фигуры грудь. Периодически эту белоснежную грудь и прекрасную улыбку от меня закрывал наклоняющийся к горячему муж Жаклин, Фредерик Беар, сорокалетний лысеющий орнитолог с выдающейся вперед нижней челюстью и носом, которому мог бы позавидовать любой из объектов его исследований. Сама Жаклин, как я узнал из буклета, была медсестрой и работала в местном медпункте.
Вторая красотка, такая же темноволосая, как и Жаклин, но только более высокая и с коротким каре, сидела совсем далеко от меня, почти на другом конце стола. Звали ее Берит Берг. Мне сразу же очень понравилось созвучие имени и фамилии. Я всегда обращал на это внимание, ибо по образованию я филолог и всегда находил особую красоту в том, как отдельные буквы складывались в порой неожиданно звучащие слова, те, объединяясь в группы, рождали предложения, которые, сливаясь в шумную толпу, давали людям тексты. Не просто тексты, а легенды, поэмы, повести, в которых пряталась, а иногда только в них и открывалась история больших народов и малых народностей. Именно по этой причине я и оказался на этом затерянном на краю географии острове.
Тем временем, пока я поочередно разглядывал брюнетку и брюнетку, Матиас Ларсен кратко представил нас присутствующим и провозгласил тост за наше прибытие на остров. Что именно он говорил, я не слышал, но, когда вся толпа радостно загудела и бокалы взмыли вверх со стола, я тоже не остался в стороне, схватил бокал с темно-коричневой жижей и опрокинул в рот. Виски, похоже, ирландский, неразбавленный. Недурно, очень недурно. Только льда не хватает.
До ведерка со льдом я сам не дотягивался и прибег к помощи месье Беара. Канадец явно был удивлен, когда я обратился к нему по имени, да еще на французском, который был явно не в ходу среди собравшихся. Так я получил лед и союзника. Лед мне был нужен для виски, а союзник не знаю зачем, но наверняка пригодится.
Не знаю, что у кого в голове было на самом деле, но, судя по обилию тостов за наше с Гартманом здоровье и за новых друзей из далекой России, общемировая политическая обстановка на обитателей базы явно не давила. Ученые в большинстве своем далеки от политики, а здесь, очевидно, собрались представители большинства. Лица у всех уже слегка раскраснелись, улыбки стали не столь интеллектуальны, но зато естественнее, а рюмки и бокалы делали свое дзынь все чаще и чаще. Не пили за столом только трое. Два охранника, которым, очевидно, предстояло заступать на ночное дежурство, и невысокий, крепко сложенный господин с коротко стриженным ежиком светлых волос. Джозеф Липман. Англичанин и психолог. И те, и другие вызывают у меня необъяснимую неприязнь, возможно, потому, что всегда стараются казаться умнее других. Непьющий англичанин вызывал у меня неприязнь вдвойне.
Это сугубо мое личное мнение, но думаю, что человек, который совсем не пьет, почти всегда с гнильцой. Это гниль либо от какой-то незримой болезни, либо гниль тоже невидимая, но еще более опасная, гниль душевная. Многие из тех, кто отказываются от алкоголя, просто боятся, что в состоянии алкогольной расслабленности не смогут себя контролировать, и эта гниль вырвется наружу, а окружающие увидят нечто такое, чего бы им лучше никогда не видеть. Вот по Гартману сразу видно — приличный человек, может перепить капитана дальнего плавания. Когда я во время пьянки на корабле вернулся из гальюна, где провел полчаса, не меньше, оказалось, что первый помощник уже ушел спать к себе в каюту, а капитан, уставившись остекленевшими глазами на экран небольшого телевизора, висевшего на стене, не реагировал на внешние раздражители. Юрий Иосифович добродушно похлопал отрубившегося морского волка по плечу и озорно подмигнул мне:
— Мы выиграли, два — один в нашу пользу.
Я так понял, что «один» — это я, и не стал спорить. Я и сам успел немного вздремнуть во время отлучки. Интересно, сколько времени меня не было.
На правах победителя Гартман достал из коробки пару запечатанных бутылок «Абсолюта» и сунул под мышку.
— Пойдемте, юноша, пора баиньки. Завтра мы будем в Гондурасе.
— В Гонду’русе, Юрий Иосифович, — поправил я профессора.
— Точно, в Гонду’русе, — согласился Гартман, — Гондурас — это то место, откуда мы приехали.
Держась за перегородки, мы, слегка покачиваясь, медленно шли к своей каюте. У двери профессор замер, о чем-то напряженно задумался.
— Старпом в отключке, капитан ничего не соображает, а корабль идет. Удивительно, юноша!
— Ничего удивительного, Юрий Иосифович, так принято. — Я мягко, но настойчиво пытался пропихнуть профессорскую тушу в каюту.
— Где принято? Кем? — изумился Гартман.
— Да везде принято, везде. Давайте спать уже, Юрий Иосифович.
— Везде… Это ужасно. — Профессор горько вздохнул.
Он захрапел раньше, чем его голова коснулась подушки.
Утром я проснулся от стука гигантского дятла, пытавшегося клювом проломить мне череп. Как только я открыл глаза, глупая птица мгновенно исчезла, однако стук не прекратился. Дверь сотрясалась от могучих ударов. Поскольку обнаружилась явная мистическая связь между входной дверью и моей головой, ибо с каждым ударом по створке моя бедная голова болела все сильнее, я поспешно отодвинул задвижку. В полумраке тамбура белел могучий торс профессора с накинутым на плечи розовым банным полотенцем. Прочими предметами гардероба Гартман не посчитал нужным воспользоваться в принципе.
— Сегодня что, день нудиста? — хмуро поинтересовался я.
— Сегодня наш первый рабочий день на острове, юноша, — громогласно известил меня руководитель экспедиции.
— Не вижу повода для столь бурного проявления восторга.
— Выпейте анальгинчику и откройте окно, мой юный друг. Вы поймете, что сегодня уникальный день.
— Как-то неохота поворачиваться к вам спиной, — протянул я с сомнением, но все же рискнул.
Когда я отодвинул жалюзи, то понял, что профессор был прав. День был уникальный. Это был тот редкий день, когда над Гонду’русом светило солнце.
Глава 3
В зале совета было немноголюдно. Готфрид призвал к себе только самых доверенных людей. Как это часто бывает, самые доверенные отнюдь не были самыми сообразительными, а конунгу, как никогда, был нужен толковый совет. Несколько сидящих вокруг каменного стола бородачей угрюмо смотрели куда-то в пол, время от времени вздохами выражая напряженную работу ума.
