– Так. Но что делать?
– Пусть войдет. Поговорим, уговорим. Свои же люди – русские. И ему, поди-ка, несладко у немцев под каблуком быть.
Я согласился с Виктором.
Мы прижались к стенкам тамбура.
Старик вошел.
Володя, чуть не сбив его с ног, захлопнул за ним дверь.
– Тише, дед, тише! – сказал я. – Свои.
Старик отшатнулся, привалился спиной к стене и медленно сполз на землю.
– Испужали-то как! Свои. А зачем здесь свои. Я-то подумал… бесы какие из-под земли навыползали. Свои… Креста на вас нет. Испужали-то как!
– Ну, прости, дед. Действительно, тут любой испугаться может. Успокойся. Не черти мы, не из земли выползли. С той, нашей стороны приплыли посмотреть, как вы здесь живете, что едите, пьете, с чем нас ждете.
– Ты, старшина, поэт. Чем его стихами забавлять, спроси лучше, зачем он сюда пришел, что там, в офицерском гойне, делает?
– Слышал, дед, вопрос?
– Слышал. Я в этом доме раньше, до немцев жил. Немцы пришли, меня господин майор в услужение взял. Так… где пол подмету… куда недалеко пошлют – схожу. Вот в погреб за огурцами послали. Господин майор любит по-русски водку огурцом закусывать. Погреб этот я издавна знаю. В этом доме сгорелом мой сват со своей бабой жил. Хорошо жили, богато. Сад, огород, живность имели.
Красная армия уходила, с ней, дурак, ушел. Немцы пришли, им кто-то про свата все рассказал, дом и все остальное сожгли.
– А в доме твоем что немцы делают?
– Что-то на картах чертят. На чердак лазят. Смотрят на тот берег в бинокль. Большой такой бинокль. Едят. Пьют. Спят.
Мое дело сторона. Сижу в сенцах на лавочке. Хлеб, тушенку дают. Поедят – со стола убираю, что не доедят – доедаю. Иногда даже водочки дают. «Пей, – говорят, – за нашего фюрера, за нашу победу!»
– И пьешь?
– Мне-то что, пью.
– С той стороны дома что немцы делают? Нам отсюда не видно.
– Бабы какой день окопы копают. Солдаты возле них с ружьями. Веселые. Баб по мягким местам похлопывают. Смеются. Не злые, но бабы их боятся. Слушаются. Не разбегаются.
– Что делать с ним, братцы? Оставлять здесь нельзя. Немцы подождут, подождут – сами за огурцами придут. Придется отпустить.
– Пусть огурцов наберет и идет. Да я сейчас сам ему их снизу принесу. – Козырин взял у старика ведро, спустился в погреб.
Поднявшись, он подал старику ведро:
– Смотри, дед, помалкивай. Про нас ни слова. Выдашь – первая пуля твоя. Нас погубишь, наши придут – пощады не будет. Вон на той обгорелой яблоне повесят.
– Зачем вы пугаете дедушку? Он же наш, русский, советский. А наши своих не предают. Разрешите, товарищ старшина, я ему дверь открою, – встал Володя Субачев.
Я взглянул на Василия и Виктора. Они кивнули головами.
– Открой, Володя. Иди, дед, но помни – фашистам – ни слова. Ни слова…
…—Не нравится мне старик. Ох не нравится. Лизоблюд какой-то. Да что там какой-то – настоящий. Объедки с фашистского стола жрет, опитки допивает, – нахмурился Дубков.
– Что поделаешь. Голод не до того доведет. Сколько их, таких стариков и старух, отступая, фашистам на съедение пооставляли… – вдруг взъярился Козырин. – Теперь идем винить, судить их за то, что крошки с фашистских столов подбирали…
– Да чего ты забурлил – пар из ноздрей… Тех, кто их оставлял, самих мало осталось, в боях полегли. Если и была в чем-то их вина – под Москвой, в Сталинграде, в Крыму кровью своей искупили, – негромко, миролюбиво откликнулся Дубков, – и мы ее продолжаем за всех живых и мертвых искупать…
– Смотрите! Смотрите! Как немчура засуетилась. Вон двое куда-то в село вприпрыжку помчались, руками машут, в нашу сторону показывают. Офицер тот самый, утренний, опять на крыльце руки в боки стоит, раскорячился, того самого или уже другого часового распекает. Орет как свинья недорезанная. Хоп! Еще три Ганса из-за дома на крик офицера как из-под земли вынырнули… – Щеки Володи даже в серых сумерках тамбура, куда свет поступал только через щели в стенах, запунцовели от волнения. – Вон в кучу сбились – в нашу сторону идут…
– К бою! – скомандовал я. – Без нужды не высовываться! Без команды не стрелять!
– Выдал! Выдал! Проклятый старик, – выругавшись, скрипнул зубами Дубков и, поудобнее положив автомат на брус доски двери, лег рядом с Володей.
Я и Виктор заняли оборону справа и слева от Дубкова и Субачева.
Немцы шли не так, как обычно ходят в атаку, – не цепью, а друг за другом. Расчет их был правильным. Всех их прикрывала от нас печь сгоревшего дома. Дойдя до печи, они укрылись за ней.
– Эй, кто вы там, черти полосатые, что ли?.. Сдавайтесь. Бросайте оружие. Выходите. Мы знаем – вас четверо. Хода назад для вас нет. Хотите жить – бросайте оружие, выходите. – Голос кричащего был громкий и спокойный. Так говорят уверенные в своей силе и слабости противника люди. Язык русский. Чистый. Без всяких акцентов.
– Сдавайтесь! Выходите!
– Не стрелять! Беречь патроны! Пригодятся! – уже не понижая голоса, сказал я. – Влипли крепко. Но флот позорить не будем. Побултыхаемся!
– Товарищ старшина, разрешите, я их гранатой! – тоже уже не понижая голоса, обратился ко мне Володя. – Доползу вон до того бревна и врежу. Достану. Пусть знают – матросы не сдаются! Пусть знают гады…
– Потерпи. И гранаты еще пригодятся.
…Первым на курок пришлось нажать самому.
Из-за печки к куче полусгоревших обугленных бревен метнулся узкоплечий долговязый фашист. В поднятой правой руке у него была граната с длинной ручкой. Миг – и она полетит в нашу сторону.
Мне показалось, мой автомат сам ожил в моих руках.
Фашист упал.
Василий, Виктор и Володя восприняли мой выстрел как разрешение или приказ тоже открыть огонь по прячущимся за трубой, вернее за печью, служащей основанием трубы фрицам.
С трубы посыпались остатки штукатурки, полетели осколки кирпича.
Однако стрельба тут же прекратилась. Ребята поняли ее безрезультатность.
– Красноперы, сдавайтесь. Будет водка. Будут бабы. Будет жизнь! Иначе – смерть! – снова послышался громкий, с каким-то мертвым, холодным оттенком голос.
– В рупор орет, – догадался Козырин. – Какой-нибудь плюгавый Гансик пищит, а сам себе гигантом кажется. Нас, матросов, напугать, паразит, хочет.
…Наступило затишье. Мы съели по сухарю. Выпили фляжку воды.
Василий похлопал ладонью по вещмешку.
– Богато живем. Тут у нас еще по банке тушенки на брата, сухари и две фляжки воды. На ужин хватит.
– Эх, Вася, Вася, ужина у нас может и не быть. Попали мы как мыши в мышеловку, – вздохнул Виктор.
