В эпоху королевы Виктории респектабельность, правила приличия и нравственная чистота ставились во главу угла, а Мария Мэннинг разом нарушила все нормы.
*
Казнь обоих Мэннингов на крыше тюрьмы на Хорсмонгер-Лейн явилась одним из самых жадно предвкушаемых событий XIX века. За три дня до установленной даты окрестные улицы расчистили и огородили в ожидании толпы, которая, по подсчетам, достигала 30 тысяч человек. Порядок обеспечивали 500 полицейских.
Публичная казнь через повешение имела черты, сходные с представлением трагедии в театре. И тут и там царило многолюдье, в толпе шныряли разносчики еды и напитков и были предусмотрены особые места для зрителей, способных их оплатить. Владельцы домов вблизи тюрьмы не только продавали места в окнах с видом на виселицу, но и сооружали специальные высокие помосты перед своими домами, чтобы было где разместиться зрителям. В тогдашних описаниях этого события особо подчеркивается сомнительный и простонародный состав этого сборища. На самом деле комментаторы вежливо умалчивали о том, что на казни присутствовало множество представителей среднего класса и даже аристократии.
Продавцы газет кричали, предлагая листки с известиями о предстоящей казни, как если бы то были театральные программки12. Потом толпа с программками в руках застывала в ожидании, и все дальнейшее шло по привычному, раз и навсегда установленному сценарию. Вначале — торжественное восхождение осужденного на помост и его (либо ее) последняя речь, полная трогательного и горестного раскаяния и сожаления. Далее, с приближением конца, напряжение нарастало, а толпа прикидывала, с первой ли попытки удастся вздернуть преступника. Развязкой служили страшные судороги повешенного.
В театральной своей роли Мария Мэннинг зрителей не разочаровала, до самого конца не по-женски сохраняя вид самоуверенный и презрительно-гордый. Сообщалось (вправду или не очень), что она настояла на выдаче ей для последнего туалета новых шелковых чулок и «к роковой развязке шла бестрепетно, твердым шагом», в то время как мужа ее тащили двое тюремщиков, поскольку «был он слаб и ноги ему отказывали».
Казнь Марии у многих присутствующих оставила о себе долгую память. Чарльз Диккенс писал, что тело ее, «красивое, нарядно одетое, было так ловко затянуто в корсет, что сохраняло благообразие даже в петле, медленно и плавно качаясь из стороны в сторону». Она продолжила свою жизнь в общественном сознании, превратившись в горничную-убийцу Ортанз — персонаж диккенсовского «Холодного дома».
Как и Мария, Ортанз у Диккенса обладает характером неприятным, вздорным и раздражительным и помогает юрисконсульту мистеру Талкингхорну раскрыть секреты ее хозяйки леди Дедлок. «Не знаю, чего хочет мадемуазель Ортанз, с ума она сошла, что ли?» — констатирует Талкингхорн. Когда он отказывается от услуг Ортанз и та остается без работы, она стреляет в него и пытается свалить убийство на леди Дедлок.
Как и Мэннинг, Ортанз воплощает в себе социальное неблагополучие, пугающий хаос и страх перед чем-то неведомым. В уме Эстер Саммерсон, рассказчицы из «Холодного дома», она вызывает «образы женщин на парижских улицах во времена террора». Смутное беспокойство, навеваемое этой фигурой, еще усиливается туманным намеком на лесбийские наклонности Ортанз, выводящие ее из-под сексуального контроля мужчин. Диккенс подчеркивает в ее внешности звериные черты, упоминает «ее кошачий рот». Она фыркает «по-тигриному», а в другой сцене «напоминает волчицу, которая рыщет среди людей». («Ведьма, сущая ведьма!» — думает о ней ее жертва.) Ортанз — редкий для Диккенса убедительный и яркий образ зрелой женщины, в котором ясно отразились опасения буржуазного обывателя, что даже преданнейший из живущих с тобой под одной крышей слуг на поверку может оказаться убийцей.
Мария Мэннинг надолго сохранила свою славу и в качестве экспоната Музея восковых фигур. В галерее мадам Тюссо, по свидетельству Punch, она стояла «в шелковом одеянии — прекрасная фигура, ради которой ежедневно проливался дождь из шестипенсовиков». Выставленный напоказ порок, по мнению журналиста, представлял собой нравственный яд, который «сочился из Комнаты ужасов, отравляя не только Бейкер-стрит, но и весь Лондон». Вопреки, а возможно, и благодаря аморальности, которую воплощала эта фигура, она стала одним из «бессмертных» экспонатов галереи и сохранялась в экспозиции более ста лет. Находилась она там и в 1970-х, во время моего первого посещения Комнаты ужасов. Необычайным заключительным аккордом этой истории послужила воспроизведенная в галерее обстановка кухни, где произошло бермондсийское убийство.
Восковая фигура Марии Мэннинг в Музее мадам Тюссо была облачена в ее знаменитое платье из черного шелка.
*
Как уже упоминалось, Диккенс немало потрудился, желая в полной мере насладиться зрелищем казни Мэннингов, — снял комнату, пригласил друзей, устроил угощение. Но увиденное показалось ему столь удручающим, что превратило писателя в яростного противника публичных повешений, о чем он громогласно и заявлял. По его мнению, кровожадная толпа, собравшаяся поглазеть на казнь, пугала своей грубостью и неотесанностью. Не тронутые цивилизацией, эти люди всячески демонстрировали «злобу и безумную веселость». В своем письме в The Times Диккенс так описал толпу зрителей:
Воры, проститутки самого низкого пошиба, громилы и бродяги всех мастей жались друг к другу в едином порыве агрессии и подлого веселья. Стычки, давка, обмороки, шиканье и свист, грубые шутки в духе Punch, оглушительный и непристойный восторг, когда полицейские вытаскивали из толпы потерявших сознание женщин в сбившейся одежде и с задранными юбками.
В общем, заключает Диккенс, «когда двое несчастных, ставших причиной этой жуткой церемонии, задергались в петле, толпа не выказала ни малейшего чувства, ни следа жалости или сдержанности при мысли о двух бессмертных душах, которым надлежит предстать перед судом… казалось, что Слово Божье никогда не достигало ушей этих людей…».
Вскоре Диккенс начал кампанию борьбы с публичными казнями. Но к тому времени эта давняя традиция и так переживала банкротство. Казнь Мэннингов привлекла такое внимание отчасти потому, что подобные зрелища уже успели стать своего рода редкостью.
Перемены стали неизбежными в 1823 году, когда утратил силу свод законов, в наше время именуемый Кровавым кодексом. К 1800 году насчитывалось более 200 преступлений, караемых смертной казнью. На протяжении всего XVIII века во множестве принимались законы, направленные на защиту собственности и предусматривавшие смертную казнь за преступления, совершаемые в основном людьми неимущими в отношении богатых владельцев собственности. Чтобы угодить на виселицу, достаточно было украсть что-либо ценою в 12 пенсов.
В 1823 году парламент принял «Поправку к положению о смертной казни», согласно которой количество преступлений, подлежащих наказанию смертью, значительно сокращалось. Отныне казнить надлежало лишь за государственную измену и за убийство. За преступления против собственности теперь отправляли на каторгу. Историки склонны приписывать эти изменения духу гуманности и терпимости, которым прониклись законодатели. Но Вик Гатрел, не считая наших предков столь сентиментальными, полагает, что судебная система тогда попросту не справлялась с таким количеством казней. На послабление пошли затем, чтобы правосудие вновь заработало.
