Вопреки своей романтической фамилии, Ланжелье16 не был богатым женихом, о котором мечтали бы для своей дочери родители Мадлен. Родившись на Джерси, он некоторое время прожил во Франции, затем поступил клерком в судостроительную компанию. Приятели в Глазго описывали его как человека угрюмого и недовольного своей участью. С Мадлен он повстречался в том единственном месте, где только и могли пересечься люди из разных слоев общества: на улице. Между ними тут же вспыхнула взаимная симпатия, и они вступили в переписку: девушка отправила через горничную более 60 писем. Этот канал доставки организовала сама Мадлен. С холодным вероломством она шантажировала горничную, пригрозив раскрыть собственную любовную интрижку девушки.
Мадлен и Ланжелье (друг друга они называли «Мими» и «Эмиль») устраивали и свидания, во время которых их близость достигла — с позиции девицы Викторианской эпохи — точки невозврата. Выход она видела в браке, которого желала искренне и всей душой. «От меня ждали, что я выйду за человека богатого, — писала она Эмилю, — но я беру в мужья мужчину, которого люблю. Знаю, что все мои друзья меня осудят и отвергнут, но мне все равно».
Когда в ходе процесса всплыли письма Мадлен, это вызвало сенсацию. Получалось, что даже девица из хорошей буржуазной семьи может стремиться к сексу и получать от него удовольствие. «Теперь я жена во всех смыслах этого слова, — писала Мадлен Эмилю 27 июня 1856 года, хотя, конечно, формально брака своего они не зарегистрировали. — Женой другого после нашей с тобой близости я никогда не стану», — заверяла она возлюбленного, в то же время уговаривая себя, что «наша связь не противозаконна, ибо я жена [ему] перед Богом, и, значит, в любви нашей нет греха».
Но мужем Мими Эмиль так никогда и не стал. Со временем чувство ее к нему остыло, — чем дальше, тем больше она видела в нем воплощение недозволенного — того, о чем не подобает даже думать юным девам, — и под разными предлогами пыталась его отвадить. Родители, не знавшие о романе дочери, торопили ее с замужеством, и она боялась, что все раскроется. От третьих лиц Эмиль узнал, что родители Мадлен нашли ей жениха гораздо более подходящего, чем он, — одного из деловых партнеров отца.
Судя по всему, Мадлен опасалась, что отвергнутый возлюбленный в сердцах может раскрыть тайну их былых отношений и тем разрушить ее жизнь. В письмах она умоляла Эмиля: «Прошу тебя, ради всего святого, не посылай мои письма папе. Он проклянет меня и выгонит из дома. Я умру…»
В марте 1857 года состоялось несколько их свиданий — надо думать, мучительных и полных слез. Мадлен, не выходя из дома, беседовала с Эмилем через кухонное окно. На одном из этих свиданий она угостила его чашкой горячего шоколада, после чего он стал страдать от желудочных болей и через два дня после их последней встречи скончался.
Письма Мадлен, найденные на квартире Эмиля, привлекли к ней внимание полиции. Вдобавок ее имя значилось и в реестре покупателей ядов у аптекарей. Выяснилось, что она дважды приобретала у них мышьяк. Яд мог предназначаться крысам, как и утверждала Мадлен, или использоваться в косметических целях. Но покупка яда могла означать и намерение Мадлен избавиться от осложнившего ей жизнь обстоятельства.
Сами письма Мадлен на процессе не зачитывались, и мы видим, как завеса приличия, опускаясь, скрывает детали ее поступков. «Все предосудительные выражения, все сальности и неделикатные намеки были тщательно вымараны… с тем, чтобы не добивать обвиняемую, обрушив на нее столь ужасный груз публичности».
Молодая и привлекательная Мадлен Смит, чья вина не была доказана
И хотя репутация Мадлен пострадала, наказания она избежала. Молодая, привлекательная романтическая девушка вызывала большое сочувствие у сограждан. Она совершенно не походила на убийцу. Поведение ее в тюрьме говорило о хорошем воспитании и чистоте помыслов: время она проводила за легким чтением, иногда сетуя, что в камере нет пианино. Даже френолог, призванный изучить череп Мадлен, нашел ее во всех отношениях прелестной и имеющей склонность к математике. «Благодаря силе ее чувств и здоровому темпераменту, — писал он, — она может стать настоящим сокровищем в браке с достойным джентльменом». Все это резко контрастировало с мнением френолога о Уильяме Палмере. Не исключено, что специалисты в области френологии делают выводы, основываясь на впечатлении от клиента, полученном еще раньше, чем они приступают к исследованию черепа.
Шотландское жюри присяжных вынесло вердикт: «Вина не доказана». Такое решение было встречено бурным одобрением. В среде женщин Мадлен прославилась как героиня. The Northern British Mail писала, что женщины считают ее «легкомысленной, но интересной, доброй и пылкой юной особой, по простоте душевной самозабвенно бросившейся в объятия избранника, бесхитростно, не думая о последствиях предавшись любви, о чем нельзя не сожалеть, но что не может не вызвать сочувствия и даже восхищения».
Многие во всем винили Эмиля, соблазнившего невинную девушку.
Торговцы Глазго даже организовали подписку в пользу Мадлен, чтобы ей было на что жить. В газетах упоминалась сумма примерно в 10 тысяч фунтов. Эти деньги собрали для злокозненной интриганки, не то убившей, не то не убившей Эмиля (вердикт «не доказано» был равноценен «невиновна»). И это в то время, как указывает Джудит Фландерс, когда бедной старой матери погибшего Эмиля, оставшейся совершенно без средств к существованию, общество отвалило щедрый дар — чуть больше 89 фунтов!
Соблазнительно видеть в Мадлен бунтарку и оправдывать ее сомнительные поступки тягостной скукой существования, ограниченного рамками буржуазного дома. Двойственность общественного уклада в XIX веке (с одной стороны — публичная деятельность мужчин, с другой — замкнутая частная жизнь женщин; профессиональные области — для мужчин одни, для женщин другие; у первых — все права, вторые бесправны) легко подтверждается выдержками из разных руководств по этикету.
В реальности же все выглядело намного сложнее. Под словом «работа» в викторианской Англии подразумевалась деятельность, осуществляемая исключительно вне дома, следовательно, многое из того, что делали женщины, ведя домашнее хозяйство и внося свой вклад в семейный бизнес, для постороннего глаза оставалось невидимым. Вдобавок, чтобы не ранить самолюбие мужчины, женщины нередко изображали, что трудятся меньше, чем на самом деле.
Даже вопреки исключениям, в культуре того времени существовал устойчивый стереотип идеальной женщины — украшающей собой дом, поддерживающей в нем мир и влияющей на его моральный климат скорее своими добродетелями, а не трудолюбием и интеллектуальными способностями. У Мадлен Смит, судя по всему, подобная перспектива особого энтузиазма не вызывала, и относилась она к ней довольно холодно, но именно такой взгляд на роль женщины в обществе впоследствии и спас ее.
Эта история молодой девушки, избежавшей наказания за свое преступление благодаря сложившемуся представлению о том, какой следует быть женщине; эта история, почти неправдоподобная по счастливой своей развязке, наглядно показывает, насколько стереотипно наше суждение об обществе XIX века. Историки, изучающие этот период, потратили немало усилий, убеждая нас, что благоговейный трепет целомудрия, который мы привыкли считать важной составляющей образа жизни средних слоев общества в Викторианскую эпоху, есть не что иное, как измышление XX века. Например, известный миф, будто викторианцы усматривали нечто неприличное в форме рояльных ножек и потому облекали их в чехлы, давно развенчан. Разумеется, не каждая викторианская девушка-подросток оставалась девственницей, как и не каждая состоявшая в благополучном браке викторианская дама бывала счастлива оттого, что ее домашние обязанности ограничиваются хозяйственными заботами, посещениями церкви и воспитанием детей. При этом далеко не все они мучились подавленными желаниями и страстями, не находящими себе выхода. Женщин, подобных Марии Мэннинг и Мадлен Смит, мы помним потому, что их судьбы поставили перед современниками вопрос о том, что подобает и что не подобает женщине.
