Герой Найо Марш Родерик Аллейн принадлежит к семье не менее шикарной; его мать, леди Аллейн, занимается разведением восточноевропейских овчарок. Среди персонажей одного из самых известных романов Марш «Смерть пэра» (1941) такое количество титулованных аристократов, что полицейский, расследующий убийство, совершенно запутавшись в том, кому переходит титул после смерти маркиза, вынужден признать, что не в состоянии запомнить, как теперь следует обращаться к тому или иному из его родственников.
Воззрения этих детективов, насколько мы можем о них судить, далеко не всегда достойны восхищения. Так, например, лорд Питер Уимзи походя перечисляет людей, по его мнению не заслуживающих того, чтобы с ними поступали по справедливости: «лжецы, дураки, проститутки и даго»34. Уильям Д. Рубинстайн, впрочем, отмечал, что образы зловещих евреев, характерные для 1920-х годов (вспомним «смуглолицых банкиров» Агаты Кристи), к 1930 году со страниц детективов стали постепенно исчезать. Чем грубее проявлялся антисемитизм нацистов, тем большее сочувствие вызывали евреи и с тем большей симпатией изображались они в литературе — злодеи превращались в несчастных жертв жестокого преследования.
В этом смысле либерализация общества неизбежно вела золотой век детектива к концу. Период между войнами ознаменовался укреплением веры в науку и торжество разума в будущих поколениях. При этом авторитет власти оставался незыблемым. Британское правосудие по-прежнему считалось непогрешимым — ошибок быть не могло, и все преступники, несомненно, заслуживали виселицы. У. Х. Оден говорил об «ощущении собственной греховности», которым, подобно ему, мучается типичный читатель детективов. В 1945 году Агата Кристи назвала содержание детектива «в большинстве случаев вполне здравым. Лишь очень редко книжный преступник предстает перед нами героем. Общество устраивает на него охоту, и читатель наслаждается этой охотой, не вставая с кресла».
Вскрывшиеся в ходе Второй мировой войны ужасы атомной бомбардировки и Аушвица поколебали исконную веру в порядок и социальную иерархию. Старые ценности и убеждения рушились, и на смену традиционному суровому идеалу карательной юстиции пришло уголовное законодательство 1948 года с его идеями реабилитации и необходимости исправления преступника и наставления его на путь истинный. Когда в 1964 году смертную казнь наконец отменили, незыблемые каноны детектива сменились неоднозначностью шпионского триллера.
*
По мере того как заходило солнце и сумрак охватывал спокойную, милую сердцу, но совершенно несовременную равнину Mayhem Parva, все четче вырисовывались очертания увлекательного повествования нового типа, исследовавшего прежде неведомую область внутреннего мира убийцы. Новые авторы нашли классическому детективу замену вполне читабельную и не менее доходную для издателей, чем Mayhem Parva.
Соперничать с классическим детективом стал триллер, и к концу 1930-х годов перед ним открылись самые радужные перспективы. В триллере в центре повествования оказывался преступник, и анализу подвергалось его сознание. Дороти Ли Сэйерс определила и вторую главную особенность, отличающую новую разновидность жанра от старой: «Разница между триллером и детективом в расстановке акцентов. И там, и там происходят захватывающие события, но, читая триллер, постоянно задаешься вопросом «Что будет дальше?», в то время как в детективе главный вопрос — «Что же случилось раньше?».
Впрочем, вплоть до самой войны старомодные, чтущие традиции британцы — и авторы, и читатели — обычно отдавали предпочтение преступлениям, совершенным изящно и изысканно. Им не нравились грубость, неряшливость и жестокость литературного направления, в авангарде которого оказались американские авторы. Дороти Ли Сэйерс считала, что по сравнению с благородным достоинством детективного повествования задачи триллеров банальны и произведения эти в большинстве своем «грешат против языка», «клишированы, изобилуют всяческой ерундой и просто скучны». Многие триллеры она посчитала производными от самых худших детективов золотого века. То, что большинство подвигов появившегося в 1952 году героического шпиона Джеймса Бонда заимствовано из произведений Эдгара Уоллеса, вызвало у нее глубокое разочарование.
Этот консерватизм помешал Сэйерс разглядеть достоинства произведений Грэма Грина, но Майк Рипли, в течение десяти лет поставлявший критические обзоры криминальной литературы в The Daily Telegraph, доказывает, что она, наоборот, вполне осознавала перемену и мудро прекратила писать рецензии на детективы, как, впрочем, и сами детективы, понимая, что высшая точка развития жанра пройдена. Ее коллега по золотому веку Рональд Нокс также отлично понимал, что «игра близится к финалу».
Рэймонд Чандлер (1888–1959), выдающийся детективный автор и один из самых громогласных критиков традиционного английского детектива, также выражал уверенность в том, что Сэйерс пришла к пониманию ограниченности своего жанра.
Думаю, что особенно мучительным стало для нее осознание того, что детектив ее типа с его выхолощенной жесткой конструкцией не способен реализовать даже собственные свои задачи. Это второсортная литература, ибо она не имеет отношения к тому, что составляет предмет анализа истинно великой литературы. Произведения самой Сэйерс демонстрируют чувство утомления собственной банальностью, самое слабое в них — это детективная их сторона, самое сильное — то, что легко можно из них вычленить без ущерба для логики сюжета и хода расследования.
В 1944–1945 годах самую яростную атаку на детектив предпринял The New Yorker, напечатав статьи Эдмунда Уилсона «Зачем читают детективы?» и «Кому есть дело до того, кто убил Роджера Экройда?». В первой статье Уилсон обрушился на Агату Кристи за бледность и безжизненность ее персонажей: «Она лишает повествование всякого человеческого интереса, а вернее, рисует картину, представляющую, на мой взгляд, безвкусную пародию… довольствуясь заменой людей марионетками». Сразу же после публикации статьи Уилсона забросали письмами, обвиняя его в «отсутствии проницательности» и советуя прочесть других, более высококлассных авторов. В частности, ему настойчиво рекомендовали Дороти Ли Сэйерс. Вняв этим советам, он взялся за «Девять колоколов». Ответом его стала едва сдерживаемая ирония.
Одна из самых скучных книг, с которыми мне приходилось сталкиваться. Первая часть ее полностью посвящена церковным звонам, тому, как бьют в колокола в английских церквях, и содержит информацию, которая была бы более уместна в энциклопедической статье. Я пропускал эти места, как пропустил и большую часть бесед обитателей английской деревни, обсуждающих достоинства аспидистр: «О, а вот и Хинкинс с аспидистрами. Вот мне интересно, что люди находят в этих цветах? Я сомневаюсь, что кто-то сможет назвать хотя бы несколько их достоинств. Тем не менее из года в год люди их выращивают и украшают ими свои дома и т. д., и т. д.»35
Можно понять раздражение почтенного нью-йоркского литератора от чтения подобных пассажей (он и «Властелина колец» назвал «незрелой чепухой»), но и церковные звоны, и аспидистры — часть того очарования, которым так пленяют книги Сэйерс, умеющей самые прозаические детали сделать эксцентричными и забавными, а главное, прочно укорененными в определенном месте и времени. С этим согласна и Ф. Д. Джеймс.
