Женщина опустила руки. Мертвый старик за спиной девочки все еще выделывал коленца, скалясь в небо, обнажая крупные зубы.
– Я… нет, моя милая. Ты любила сидеть со своим куклами, разговаривать с ними. Ты не любила пачкать платьице. – Голос женщины дрогнул, и Эррин заметила струйки слез на ее щеках. – Ты была милой девочкой, моим цветочком.
– Тогда как же я оказалась на той стене, мама? Как я вообще оказалась на такой высоте? – Она чуть повернула голову, как бы обращаясь стройному светловолосому блондину, стоявшему возле ее матери. Парень словно оцепенел, все краски оставили его лицо. – Быть может, тебе следует расспросить Виллема.
Лицо женщины исказилось, она повернулась к парню, а девочка уже снова плясала, взмахивая тонкими серыми руками. Из тьмы уже поднимались другие фигуры, их безглазые лица, обращенные вверх, приветствовали вечернее небо. Охваченная отчаянием толпа начала подвывать, словно дети в плену кошмара.
Вперед протиснулся рослый широкоплечий мужчина, с недовольным небритым лицом.
– Что здесь происходит? – рявкнул он, ткнув мясистым пальцем в сторону Эррин. – Что за дрянь ты творишь с помощью этой… этой мерзости?
Опустив голову ниже, Эррин продолжала играть. Но тощий старик, который вышел из тьмы следом за Лизбет, повернулся к говорившему.
– Мерзость, говоришь? Не тебе, Сэмюэль, произносить такие слова. Очень громкие слова.
Мужчина – Сэмюэль, поняла Эррин – стиснул кулаки, его лицо налилось кровью.
– Молчать! Откуда ты вообще взялся?..
– Вот мой мальчик, мой Сэмюэль, – Тощий мертвец поднял руки с растопыренными пальцами, словно обращаясь сразу ко всем зрителям.
– Когда я заболел и слег, у меня не было сил ходить, и даже есть я сам не мог. Он запер меня в чулане и не кормил. Мне пришлось ходить я под себя, пока я не умер от голода, в грязи.
Серые губы раздвинулись в гримасе, которая, подумала Эррин, должна была изображать улыбку.
– Добрый и храбрый Сэмюэль, все твои добросердечные соседи приносили тебе для меня похлебку, картошку и хлеб. Но ты сам их съедал. Да, съедал. И когда мои крики стали слишком надоедать тебя, ты порвал какую-то тряпку и заткнул ею уши. Так скажите, добрые люди, кто из нас двоих здесь настоящая мерзость?
Гневный ропот пробежал по толпе.
Но зрелище не кончалось. Новые мертвецы, мужчины, женщины и дети, поднимались из тьмы, и каждый открывал мучительный секрет, сокрушительную тайну. Толпа – их родственники, друзья – не могла разойтись, пока не выговорится каждый из усопших. Эррин играла всю долгую ночь, ее пальцы и грудь болели, ноги и руки окоченели, и наконец темная сцена выпустила последнего призрака, и все они разом начали бледнеть под лучами восходящего солнца. Но для живых представление не окончилось: начались драки, чередовавшиеся с крикливыми перебранками и слезливыми признаниями, она услышала с полдюжины клятв об отмщении.
Закончив играть, Эррин поднялась, скривилась от потока крови, прихлынувшего к онемевшим ногам и ступням, и забросила флейту в дорожный мешок. Пора было двигаться дальше.
* * *
Идти до следующего селения предстояло несколько дней. По пути она набрела на полянку в лесу, где можно было остановиться. Дрожа от усталости, Эррин разожгла огонь из подвернувшихся под руку сучьев… Костерок задымил, небольшого пламени хватило, чтобы согреть воды и получить небольшую кружку горячего питья. В мешке лежало несколько ломтей сушеного мяса. Чтобы размягчить их, она опустила их в воду. А потом бездумно сидела, глядя прямо перед собой. Спустя некоторое время на тенистой прогалине стало светлее. Неяркие желтые искорки света и тепла поплыли вниз с верхушек деревьев на землю, прикрытую опавшей листвой.
Эррин на миг зажмурила глаза.
– Нет. Оставь меня в покое. Разве тебе мало того, что ты уже сделала со мной?
Свет становился ярче, искорки лихорадочно метались, и наконец из их облака появилась фигура женщины, высокой и прекрасной. Ее кожа зеленела, как весенняя листва, а на лбу была пара витых рожек.
– Хотелось самой посмотреть, как ты поживаешь, Эррин.
– Как всегда. Обхожу селения, играю местным жителям, а они страдают. Страдают и причиняют друг другу боль, из-за того, что я показала им…
– …присущие человеку мелкие пакости и жестокость. – Рогатая женщина удовлетворенно кивнула. – Согласись, их слишком много, правда? И как ты себя чувствуешь, когда видишь, что творят эти люди? Нормальные, обыкновенные люди?
Эррин не ответила, опустила голову, глядя на свои руки.
– Покажи мне их, – внезапно сказала рогатая женщина более серьезным тоном. Эррин, не способная ослушаться, как и взлететь пташкой в небо, достала флейту из мешка и протянула зеленой женщине. Женщина шагнула вперед, чтобы взять ее, но передумала, отшатнулась, как животное после удара, и, невзирая на гнев, Эррин снова почувствовала стыда.
– Мне жаль, – сказала она.
– Жаль? На что мне твоя жалость? – Женщина качнула головой, и Эррин снова убрала флейту. – Тебе не нужно было мясо, охотница. В тот день уж точно. Твой заплечный мешок был полон.
– Я знаю. – Они говорили это друг другу уже много раз. – Но я никогда не видела такого прекрасного оленя. И не смогла не убить его.
– Значит, стоит тебе увидеть прекрасное существо, и ты его убиваешь. – Рогатая женщина посмотрела на нее, и глаза ее, желтые, как неспелое яблоко, стали почти белыми от гнева. – Я покажу тебе, смертная, что такое смерть. И что такое жестокость.
– Тогда убей меня. – Эррин заставила себя встретить яростный взгляд рогатой женщины. Она хотела встать, посмотреть ей в глаза, но, боялась, что ноги, утомленные долгой дорогой, подведут ее. – И закончим эту историю.
– Я не убью тебя. – Помедлив, рогатая женщина повторила старое проклятие: – Мертвецы будут плясать везде, куда ты придешь, а живые не смогу причинить тебе вред. Я не могу убить тебя, Эррин Меткая, даже если захочу.
– Но ты же не смертная! – Эррин вскочила на ноги, опрокинув чашку с горячей водой. – Ты богиня! Ты можешь все, что угодно.
– Я всего лишь лесной дух, охотница. Да, я всегда буду больше, чем человек, но я не бесстрастная богиня. – Резким движением она указала на мешок Эррин, где лежала флейта. – Говоришь, мой брат умер легко? Это правда? Стрела вошла прямо в сердце.
Эррин нечего было сказать. Рогатая женщина отошла и растворилась в мягких сгущающихся сумерках, свет померк.
* * *
Дни слипались в месяцы. Луна полнела, худела, полнела, худела, снова, снова и снова, времена года потеряли всякий смысл, зима вваливалась в лето, весна запрыгивала на лето, и все повторялось снова. Эррин шла, шла, и мир вокруг менялся, но кожа ее оставалась гладкой, а члены сильными. Боль не оставляла ее, глубокая, знакомая, смешанная с утомлением от работы, боль, которую она помнила с тех пор, когда была охотницей – боль не от болезни или старости.
