– И что же… что ты узнал? – спросила она, осторожно пробираясь вперед.
Он оглянулся, блеснув глазами, лишенными век.
– Я узнал, каким человеком я был, – ответил он и повел ее дальше. – Тщеславным и пустым. Я был занят только исключительно своей внешностью и не хотел видеть внутренне уродство. Ты заставила меня понять это, заметить в себе это уродство, чтобы я смог вырезать его из себя. Но как можно выбросить часть себя самого? Это было бы еще худшей изменой.
Они оказались в дверях ванной комнаты, последнего места, где она видела его прежним. Он в ужасе оттирал кожу, глядя на свое отражение в зеркале. В скудном свете, проникавшем сквозь испачканное темной краской окно, было видно, что хромированные краны потемнели, плитки пола заляпаны засохшей кровью, a фарфоровая раковина покрыта ржавым потеками. Зеркальный шкафчик был на месте… Наверное, это был единственный чистый предмет во всем доме. Он был тщательно вытерт.
Вокруг раковины и на полу валялись ржавые окровавленные инструменты, которыми он срезал с себя всю мерзость, на которую ее проклятие открыло ему глаза. A с крепления душа на самой обыкновенной вешалке висело нечто похожее, как ей сперва показалось, на рваный мешок для одежды… или на сброшенную оболочку чудовищного насекомого.
– Вот, – прошептал он, отворачиваясь, как будто даже смотреть на этот предмет было для него невыносимо. – Теперь видишь?
Она видела.
Перед ней был желтоватый, старательно склеенный, скрепленный обрезками ногтей мужской костюм из потемневших бугристых клочков кожи. Некоторые фрагменты можно было узнать, тем более, что почти все они находились на своем месте – вот веко, вот сосок, а вон там кожа, снятая с костяшек пальцев, – отвратительное сочетание лоскутов кожи в запекшейся почерневшей крови. Ханна в ужасе попятилась, зажимая руками рот.
– Я срезал с себя это уродство, однако мне пришлось собрать все воедино, чтобы увидеть себя таким, каким меня видела ты.
И она посмотрела на мышцы и сухожилия его лица, свидетельства физических мучений, которым он подверг себя в наказание за тщеславие – и вдруг поняла красоту его предложения, глубину благородства, которую открыли его страдания.
И когда он протянул к ней руки, она не отшатнулась, но сама пошла в его объятия и поцеловала. Роб чуть слышно охнул; на его теле не было кожи, и ее прикосновения причиняли боль, но он позволил ей провести руками по его мягкой плоти, бархатным мышцам, гладкой поверхности обнаженных костей.
– Прости меня, – проговорила она, с удивлением чувствуя слезы на своих щеках. – Прости, что заставила тебя сделать это с собой.
– Я не жалею. Просто… – он замолчал.
– Что – просто?
Слабый шепот, его дыхание на ее щеке:
– Это больно.
Прижавшись к Робу всем телом, она почувствовала исходящий от него жар. Но не жар болезни, хотя, видит бог, он давным-давно должен был умереть… Этот жар был ей знаком. Это была та самая ярость и боль, которую она метнула в него в тот день, когда шесть месяцев назад он опозорил и унизил ее. Этот жар до сих пор оставался в нем, поддерживая в нем жизнь и заставляя калечить себя. Роб привел ее сюда не только для того, чтобы показать, чем обернулось ее проклятие. Каждая измученная жилка в его теле жаждала освобождения. Не он был здесь чудовищем.
– Мне так жаль, – проговорила она, рыдая, извлекая из него и принимая в себя обратно этот огонь, помещая его в неторопливо пульсировавший махровый цветок позади пупка, где ему и надлежало быть. Роб вздохнул и обмяк в ее объятьях. Она взяла его на руки – потому что огонь дал ей силу, и потому что пришло время и пора было начинать учиться использовать эту силу для чего-то лучшего. Она поцеловала Роба на прощание, отнесла его тело в спальню, и оставила в темноте, обнаружив, что даже в темноте отчетливо видит его.
Здесь, у себя дома, он светился.
Джеймс Брогден
Они нашли черепа на третий день после начала ремонта. Оуэн ударил по стене из гипсокартона кувалдой, которую вручил ему подрядчик, Лысый Джим, со следующими словами:
– Круши, парень.
От слова «парень» Оуэн чуть не взвился, ему ведь было уже почти тридцать, однако рукоять видавшей виды кувалды в его руках, одетых в перчатки, доставила ему такое тактильное наслаждение, что это заставило забыть о гордости. Битва со стеной приносила глубокое удовлетворение: сильный замах, протестующий хруст дешевой панели под ударом неровной металлической головки и прокатывающаяся по рукам волна отдачи.
Облако пыли и мелких обломков поначалу мешало видеть. Свет из больших находившихся позади окон, постепенно проникал в созданное Оуэном неровное отверстие. Раньше здесь было что-то вроде встроенного шкафа. Прежний владелец заложил его и место пропадала без толку, а Оуэн собирался использовать каждый дюйм фермы Колдвер. Эти обшарпанные комнаты он превратит в дом того, кто будет готов заплатить.
Лысый Джим похлопал его по плечу: это означало, что пора сменить тактику. Оуэн неохотно вернул ему кувалду. На смену грубой силе должны прийти легкие прикосновения мастера.
Лысый Джим приставил инструмент к стене, выбрал молоток полегче и принялся обрабатывать края отверстия, но вскоре в испуге отшатнулся назад:
– Проклятье!
– Что там? – щурясь, Оуэн шагнул в облако пыли. Между металлическими прутьями что-то поблескивало. Он достал из кармана армейских штанов телефон, и включил фонарик, чувствуя присутствие Лысого Джима за спиной.
Из старой металлической клетки, сделанной из плоских железных полос, на него смотрели два человеческих черепа. Клетка стояла на простом деревянном столе.
– Вот дерьмо! – негромко сказал Оуэн, обводя лучом нишу.
Он наклонился вперед, вдохнул гнилой запашок и сразу пожалел, что не надел респиратор. На столе перед клеткой лежала белая карточка, покрыта толстым слоем пыли.
Оуэн осторожно протянул руку и взял карточку. На ней каллиграфическим почерком с завитушками было написано:
Это Фейт и Фред.
Не выноси их из дома, нет!
А не то завопят.
– Ну мы и влипли, – сказал Лысый Джим, пробежав текст глазами.
Он подошел к двойным окнам, откуда лился майский солнечный свет, и достал из одного из многочисленных карманов своего комбинезона обшарпанный мобильник.
– Вызову-ка я копов.
– Что?
– По-твоему, я в первый раз нахожу такое непотребство в старых халупах? – Он покачал головой. – Производственный риск.
– И что копы сделают?
Лысый Джим сдвинул на затылок каску, посмотрел сквозь стекло на ровные зеленые поля и синий край далекого берега.
