* * *
Сейчас утро, я вернулась и ищу что-нибудь острое. Дежурные унесли осколки зеркала, Кажется, мистер L. нашел осколок, который я прятала под матрасом. Неважно – я всегда могу найти что-нибудь подходящее. Украденную из офиса канцелярскую скрепку, правильно разломленную пластиковую тарелку, даже зазубренный ноготь подойдет, если хватит храбрости, чтобы вспороть свою кожу.
Альби смотрит на стену, прочерчивает на белом цементе воображаемые берега. Она смуглая и миниатюрная, волосы коротко острижены, осталась только одна длинная прядь за левым ухом.
– Зачем ты его так накручиваешь?
– Кого его? – мой голос звучит грубо. Я редко им пользуюсь. Неужели уже настало утро? Сколько дней прошло? – И каким это образом?
– Мистера L. Ты рассказываешь ему такое… – Дрожащая Альби больше похожа на мокрую шавку, чем на девочку. – Если будешь ходить по струнке, я уверена, он оставит тебя в покое.
Не помню, чтобы я вообще разговаривала с мистером L., и потому пожимаю плечами.
– Ходить по струнке. Ходить по дорожке. Какая разница?
– Обещаешь?
– Хорошо.
– Ну, играй в свою игру. Пусть думают, что тебе лучше.
Альби распрямляется, видимо, думает о доме. Ей есть, куда возвращаться. Деревянный забор. Гараж на две машины. Папа и Мама, полная кастрюлька каши на завтрак. И никакой Бабули, делающей лимонад вечером холодного воскресенья. И ни иголок, ни булавок.
Теперь моя очередь ежиться.
– Я не хочу становиться лучше. Тогда они отошлют меня домой.
Альби смотрит на меня. На это ей ответить нечего. Я поворачиваюсь к постели, начинаю ощупывать матрас, гадая, вставляют ли теперь пружины в эти штуковины. Альби поворачивается к стене, ее палец чертит новую траекторию по трещинам. Все мы по-своему проводим свободное время.
* * *
На следующий день у нас новый терапевт. Они у нас всегда новые. Задерживаются на несколько недель, несколько месяцев, а потом исчезают.
Эта хочет, чтобы мы вели дневники. Раздает красивые, блокноты в красивых обложках из ткани – с цветочками, зайками, единорожками, и тому подобным. Мы должны записывать туда свои уродливые секреты.
– На моем – Яркая Радуга
[41]. – Альби взволнована… или разочарована. Не знаю.
Джоэль говорит:
– Они должны быть бурые, как сопли. Или коричневые, как…
Как дерьмо, хочет она сказать. Но никогда не произносит это слово.
– Я хочу, чтобы твои мысли стали красивыми, Джоэль, – говорит врачиха. Она уже запомнила все наши имена. Я думаю: Эта продержится пару недель. Пока мы не испортим обложки, пока Джоэль не измажет страницы своими бурыми соплями.
Я кладу руку на свой дневник. По всей обложке – милые цветочки. Я буду записывать свои мысли. Только они не будут прекрасными.
Резак
Ножницы
Филейный нож
Острая стекляшка
Я не могу надавить с той силой,
Которая нужна, чтобы прорезать
и кровь не красна, пока к ней
не прикоснулся воздух
Вот так, не рифмуется и для песенки не годится, зато все верно.
– Что ты там пишешь, Рыжая? – спрашивает Альби.
Джоэль уже отправилась в туалет. Не жду ничего хорошего от запаха, который будет исходить от ее книжки.
– Записываю прекрасные мысли. – Я прикрываю рукой свой стих. Он великолепен, думаю я. Мрачен и прекрасен, как я сама, когда сплю.
– Маленькая Рыжая. – В дверях стоит мистер L. – Простите, миссис Огастен. Мне нужна вот эта.
Он показывает на меня. Я ухожу.
* * *
Четвероногая и мохнатая, крадусь в лесных тенях. Моя добыча передо мной – я слышу отрывистое дыхание, чувствую страх в запахе пота. Свесив набок длинный розовый языке, бросаюсь вперед, ускоряюсь. Прорвавшись сквозь цветущий терновый куст, я вижу мистера L. – голого, заросшего серой шерстью. Я чувствую его страх. А потом прыгаю, и мои острые зубы впиваются в его плоть. Хрустят кости, сладость костного мозга дополняет соленая кровь.
* * *
Я просыпаюсь в лазарете, мои руки и ноги покрыты свежими синяками.
– Боже, Рыжая, – говорит Альби. – На сей раз он здорово тебя отделал, правда?
– Наверное. – Я не помню. Впрочем, похоже на то.
– Но и ты его тоже достала.
– В самом деле? – Я едва могу пошевелиться, но все же поворачиваю голову на звук ее голоса.
Альби улыбается, эльф да и только.
– Ага. Ходит с большой повязкой на шее – вот такой.
Я облизываюсь. И, кажется, чувствую кровь на губах.
– Наверное, порезался во время бритья.
Улыбка меркнет, Альби говорит:
– Как скажешь, Рыжая.
Я хочу повернуться, хочу не видеть ее, но что-то удерживает меня на месте: кожаные ремни на запястьях и лодыжках. Один поперек груди.
– В пяти местах, и ремни кожаные, – говорит Альби с некоторым почтением. – Ты действительно выглядела бешеной, когда тебя притащили. Даже пена изо рта шла.
Я опускаю голову на небольшую жесткую подушку. Закрываю глаза. Может быть, удастся вернуться в тот сон.
* * *
Мистер L. навещает меня в темной комнате с кожаными ремнями. На его шее нет повязки, но видны царапины. Я знаю, откуда они взялись. Я чувствую его кожу под моими ногтями. На своих зубах.
– Чикита Роха
[42], – говорит он едва ли не с любовью. – Ты должна научиться владеть собой.
Я пытаюсь рассмеяться, но задыхаюсь от кашля. Он медленно подходит ко мне сзади, запускает пальцы в мои рыжие волосы, в кровавую шапку.
– Ты должна научиться ходить по тропе. – Снова оказавшись передо мной, он смотрит вверх, на камеру, которая всегда следит за нами. Поворачивается к ней спиной.
– И ты будешь моим учителем? – говорю я и плюю в него.
Он смотрит на меня сверху вниз. Улыбается.
– Если позволишь, – и похлопывает меня по щеке. Прежде чем он успевает коснуться меня второй раз, я отрубаюсь.
* * *
В лесу холодно, ночь, я стою на развилке. Передо мной путь иголок и путь булавок, а какой где, не знаю. Оба пути – пути боли. Я иду по левой тропе.
