Не знаю, как далеко я зашла… Что для меня расстояния? До моего логова – один ночной переход, до следующей трапезы – один прыжок, но я чувствую усталость, и на моей ноге защелкивается капкан. Острые железные зубы режут и жгут. Вой вырывается из моей глотки, и меня выбрасывает из меня.
Я вижу мистера L. стоящего над связанным телом девушки. Я не вижу его рук. Но могу их чувствовать. Я вновь заливаюсь воем, он поднимает глаза, на его лице удовольствие и боль. Сквозь толстые стены я вываливаюсь под холодное ночное небо, в темный лес, в мохнатое тело.
Впиваюсь в свою лодыжку зубами, они у меня как раз для такого случая. Проходят секунды, полные мучительной боли, и я оставляю часть лапы в капкане и хромаю по тропе в обратную сторону.
* * *
Проходят дни. Недели. Ночь. Луна светит в мое крошечное окошко. Они не могли бесконечно держать меня связанной. Закон не позволяет.
Я забилась в уголок комнаты, в руках у меня с пустой тюбик от зубной пасты. Я придумала, как разорвать его, как развернуть, как сделать из него лезвие. Я держу его над рукой, шрамы белеют в лунном свете, голубая жилка пульсирует, показывая, где резать.
Но я не шевелюсь. Не режу.
Позволяю боли наполнить меня. Знаю, одно быстрое движение прекратит боль. Подарит облегчение. Но моя рука неподвижна. Я позволяю боли прийти и принимаю ее, чувствую, как она захлестывает меня, проходит насквозь. Я позволяю ей прийти – а потом ухожу.
* * *
Я снова в лесу, но теперь не на четырех лапах. И не покрыта мохнатой шкурой. И не могу надеяться снова вкусить крови или почувствовать сладостный запах насмерть перепуганной дичи.
Я – это я сама. Костлявая, истерзанная. Короткие волосы клочьями торчат во все стороны, Голова слишком большая. Глаза зеленые, большие. В щель между верхними передними зубами можно и самой улизнуть.
Стою посреди дороги. На сей раз она не расходится надвое… дорога пряма, как хирургический скальпель. За моей спиной высятся деревья. Сделав несколько неуверенных шагов, понимаю, что совсем раздета. В смущении оглядываюсь по сторонам. Вокруг никого.
Вскоре я замечаю перед собой домик, обшитый светлыми досками. Над красной кирпичной трубой вьется дымок. К входной двери ведет серая, вымощенная плиткой дорожка. Я знаю этот дом. Он страшнее густого темного леса со всеми его высокими деревьями. Там живет Бабуля.
Я поворачиваюсь, чтобы бежать, однако сзади доносится вой… протяжный, низкий, тоскливый. Я знаю этот звук – волки вышли на охоту. Нужно торопиться к домику.
Дверь открывается почти бесшумно. Вхожу в первую комнату, здесь темно. Закрываю за собой дверь. Обращаюсь во тьму:
– Бабушка?
– Это ты, Рыжая? – ее голос кажется мне более низким, чем раньше.
– Да, Бабуля.
Мой голос дрожит, руки трясутся.
– Войди в спальню. Я не слышу тебя отсюда.
– Я не знаю пути, Бабушка.
Я слышу, как она тяжело вздыхает. Вздох полон дыма, скрипит от старости.
– Иди на мой голос. Вспомнишь.
И я вдруг вспоминаю. Три шага вперед, девять налево. Протяни правую руку, толкни дверцу, она и откроется.
– Я здесь, Бабушка.
Снаружи тявкают разочарованные волки, добравшиеся до входной двери, у которой кончается мой след.
– Подойди поближе, Рыжая. Я не вижу тебя отсюда.
– Да, Бабушка.
Делаю шаг в черную тьму, и вот она, лежит в постели. Она больше, чем я помню, или, может, это я стала меньше. Одеяло странно облегает ее, как будто мышцы в ее теле теперь расположены как-то иначе. Капля слюны повисла на нижней губе.
Я смотрю вниз – на пустые руки, на свою наготу.
– Я ничего не принесла тебе, Бабушка.
Она улыбается, обнажая блестящие острые зубы.
– Ты принесла себя, Рыжая. Подойди ближе, отсюда я не могу дотянуться до тебя.
– Да, Бабушка.
Делаю шаг вперед и останавливаюсь. Волчья стая шныряет у дома, ищет путь внутрь. Бабушка садится. Кожа мешком висит на ней, будто слишком просторный домашний халат. Клоки шерсти торчат из ушей, вокруг глаз.
– Нет, Бабушка. Ты сделаешь мне больно.
Она качает головой, ее лицо болтается из стороны в сторону.
– Я никогда не делала тебе больно, Рыжая. – Она трет глаза волосатой костяшкой пальца, а потом склоняется вперед, подбирая ноги, готовясь к прыжку. Ее толстые бедра полны силы.
– Иногда мою кожу носит волк. Это он делает тебе больно. – Ее нос удлинился.
– Нет, Бабушка. – Я смотрю прямо в ее темно-зеленые глаза. – Нет, Бабушка, это делаешь ты.
Она прыгает, целясь мне прямо в горло, шкура Бабушки отлетает назад. Я поворачиваюсь и бегу – сквозь тонкую дверь, девять шагов направо и три обратно, распахиваю входную дверь, слышу, как ее зубы щелкают за спиной, разрывая сухожилия, заставляя упасть. И я падаю на мощеную дорожку.
Рыча и ворча, сотня волков пробегает по мне и возле меня. Их мягкие лапы легко прикасаются к моему телу. От них пахнет затхлостью и порывом. Они набрасываются на Бабушку, и я слышу ее крики и хруст ломких старых костей.
Я успеваю подумать, что следом за ней умру, истеку кровью на серых каменных плитах. Однако раненая лодыжка обрастает толстой кожей, и густой серой шерстью.
Мой нос становится холодным и длинным. Я чувствую запах Бабушкиной крови.
Взвыв от ярости и голода, я вскакиваю на четыре лапы с когтями. Скоро я буду пировать, наслаждаясь свежим мясцом вместе со своими братьями и сестрами.
* * *
Проснувшись, я без удивления обнаруживаю, что привязана к койке. На сей раз, наверное, в семи местах, а может и больше. Не могу даже пошевелить головой.
– Боже, Рыжая, на этот раз ты его убила. – Надо мной возникает лицо Альби.
– Уходи, Альби. Ты нереальна.
Она молча кивает, ее лицо меркнет. Я засыпаю, но не вижу снов.
* * *
На следующее утро мне позволяют сесть. Я прошу принести дневник. Они не хотят давать мне ручку.
– Ты можешь пораниться ею, порезаться, – говорят.
Они не понимают.
– Тогда почему бы вам не записать, что я скажу, – говорю я.
Посмеявшись, они оставляют меня одну. Снова привязанной. Но я знаю, что хочу записать. Все в моей голове.
Бабушка, какие
У тебя большие уши,
Зубы, большие, как ножницы,
Чтобы вырезать мое сердце.
Булавки и иглы, но, куда ни кинь,
Иглой и булавкой играя,
Там где кончается жизнь,
