Он отступает на несколько шагов, словно удивленный ее попытками примирения, потом кивает, прищуривается и небрежно спрашивает:
– Вы случайно не разговаривали с ним в последние дни? С Люциусом. Он ни о чем вам не рассказывал?
Валери понимает, к чему он клонит:
– Хотите знать, не боялся ли он кого-нибудь? Не замечал ли кого-нибудь возле дома?
– Да, вроде того.
Она качает головой:
– Обадия, вам известно, что наши с Люциусом отношения ничем хорошим не кончились. – И это действительно было так. Люциус был уверен, что после отъезда Чейза Валери выйдет за него. – Я последний человек, с которым он бы этим поделился.
Но думает она о том, что на прошлой неделе видела Люциуса в супермаркете, и ей даже показалось, что он хочет ей что-то сказать, но потом он отвернулся.
Она пожимает плечами, примирительно протягивает Талли руку, который с удивлением пожимает ее. Она надеется, что действует не слишком грубо.
– Держите меня в курсе. Он был мне небезразличен, и не важно, что между нами произошло.
Она закрывает дверь еще до того, как он подходит к своей машине. Она не слышит, завел он двигатель или нет, не слышит, отъехал ли он от дома. Ее мысли заняты другим.
Валери никогда не думала, что Талли имеет отношение к исчезновению Лили. Она никогда не думала, что он может кого-то покрывать. Считала его некомпетентным и достойным презрения, и не скрывала своего мнения о нем. Она прислоняется к крепкой деревянной двери, чувствуя, как подступает волна дурноты.
Во сне Лили зовет ее… Лили в черном платье с блестками, сшитом специально для выпускного, в очаровательных красных туфельках на высоких каблуках. Лили – ее темные волосы уложены в модный шиньон – у девочки особые вкусы. Лили, исчезнувшая за день до выпускного вечера по пути домой от обувного магазина на Мейн-стрит, где она покупала гелевые вставки, чтобы ноги не выскальзывали из красных шелковых туфелек.
На самом деле Лили ни разу не вышла на улицу в этом платье и туфлях, так что воспоминания Валери основаны только на подготовке к празднику, когда они вместе экспериментировали с косметикой и прической. Лили училась ходить на высоких каблуках в коридоре наверху, пока не стала держаться совсем уверенно.
Лили наполняет сны Валери, но иногда вместо лица дочери она видит свое собственное.
Вернувшись на кухню, Валери успевает сесть раньше, чем колени у нее подкашиваются. Перед ней остывший кофе и конверт. Однажды, когда они голые и вспотевшие лежали рядом, Люциус Андерсон рассказал, что чистописанию его учил строгий дед, а другие дети смеялись над ним, потому что никто больше так не писал.
Валери думает, что Люциус, наверное, отправил это письмо перед тем, как его убили. Гадает, не подозревал ли Обадия Талли чего-нибудь в этом роде. Она разрывает конверт, вытряхивает из него листок белой бумаги, разворачивает его.
Знакомым затейливым почерком выписаны слова: «Камера наблюдения, аптека Андерсона», а затем: «Прости». И все. Всего несколько слов, но она не понимает их смысла. Ее мозг бунтует, она переворачивает листок, и дыхание перехватывает.
Черно-белая распечатка, должно быть, на струйном принтере, вспотевшие пальцы размазывают край изображения: знакомый черный «Мерседес C300» катит по Мейн-стрит. Дата: день исчезновения Лили Уинн. Время: спустя целый час после закрытия магазинов. И дорога пуста, потому что все хотят попасть домой и приготовить себе еду.
Валери наклоняется все ниже, потому что фото сделано под углом, позволявшим заглянуть в лобовое стекло и увидеть лица водителя и пассажира.
Это может ничего не значить. Совсем ничего.
Это может ничего не значить, уговаривает она себя, и эта машина не имеет никакого отношения к исчезновению Лили. Это ничего не значило бы, говорит она себе, если бы она не знала так хорошо автомобиль и водителя. И если бы Лили, смеющаяся Лили, не сидела рядом с ним. Валери выворачивает прямо на кухонный стол.
* * *
На экране Джон Уик
[45] с невозмутимым видом идет вперед, убивая всех вокруг. Кэрри сидит на коленях Алека, грохочут выстрелы, умирающие стонут… Наконец откуда-то из глубины дома доносится звук открывающейся двери, а затем голоса – женский и детские. Алек осторожно пересаживает Кэрри на диван, отодвигается на несколько дюймов влево, немного меняет позу. На кофейном столике стоит наполовину пустая коробка любимых конфет Кэрри. Она дарила ему такие на день рождения.
Кэрри делает вид, что дуется, но со смехом протягивает руку за новой конфетой. От нее пахнет ванилью. Хорошо. Это хорошо, думает Алек.
– Не волнуйся, сейчас мама начнет проверять их домашние работы. – Кэри пересаживается в уголок дивана, пальцами ноги толкает его в бедро. – Эй, а когда твой отец вернулся?
– Он не дома.
– Нет, – говорит она. – Я видела его утром.
– Ты, наверное, ошиблась. – Алек садится прямее.
– Я была на пробежке на Мейсон-роуд, он притормозил и помахал мне рукой. – Она прикусывает губу. – Знаешь ли, твоего отца я ни с кем не спутаю.
Кэрри прячет легкую обиду за улыбкой, a Алек чувствует озноб, словно по спине медленно ползет паук, перебирая холодными лапками.
Рейд не раз обращал внимание на подружек Алека, и некоторых забирал себе словно яблоко из вазы. Он делал это не для того, чтобы завязать отношения – ни одна из них не продержалась дольше одного вечера, обеда и постели. Рейд делал это, потому что мог. Алек помнил имена – Энни и Элли, Элейн и Сьюки – студентки, с которыми он встречался в университете. Смышленые и честолюбивые, но у каждой какой-то изъян, – сироты, удочеренные, бедные, из мелких городков в глухих закоулках штата. Из городков, которые когда-то процветали, а сегодня даже автобусы с грейхаундом на борту
[46] пролетают сквозь них без остановки.
Иногда именно отец становился одной из причин, не позволявшей Алеку надолго задерживать внимание на девушке, но Валери об этой мелкой подробности он не говорил. Родной отец уводит у тебя девушек? Валери и Рейд дружили еще со школьных времен. Что если Алек расскажет Валери нечто такое, после чего она не захочет оставаться в их доме. Что тогда будет с ним? Дело не в том, что придется самому готовить… Просто тогда в этом большом доме не останется другого голоса, другого лица, кроме его собственного. С Валери было не так одиноко. Она видела в нем нечто заслуживавшее внимание, а он в ней видел свое отражение гораздо более четко, чем в зеркалах.
