Рамон покачал головой.
– Нет, сэр, я этого не делал. Все что происходит с тобой, происходит именно потому, что ты больше не нравишься людям.
– Значит ты можешь это прекратить.
Задумавшись на мгновение, хилер поскреб подбородок большим пальцем.
– Думаю, что мог бы, но не хочу. Понимаешь, лучше будет, если ты поймешь урок и полностью изменишь себя. Сделать это нелегко, особенно в твоем нынешнем состоянии. Однако даже просто стремление к этому может сделать тебя лучше.
Майкл понимал, что если он сделает хоть один шаг к Рамону, то тут же набросится на него с кулаками. Гнев в его душе вызревал медленно, но его проявления бывали впечатляющими. Стиснув кулаки, он шагнул к крохотному мексиканцу.
– Сейчас же сними с меня твое чертово заклятье, грязный мелкий мексикашка, или я забью тебя до потери пульса и сожгу вместе с этой вонючей дырой… Ты меня понял?
– Что ж, вы показали свое истинное лицо, мистер Таунсенд – Рамон сделал шаг назад осторожно, но совершенно спокойно. – Ваша душа нуждается в самом серьезном исправлении. Скажите мне, чего вы хотите.
– Хочу, чтобы ты заставил всех снова полюбить меня, – выпалил Майкл и внезапно смутился, осознав, чего именно хочет.
– Это я могу.
– Когда?
– Через несколько секунд, одним движением руки. Но вам не понравится. Умоляю, выберите другой способ. Перевоспитайте себя. Начните работу над той личностью, какая у вас есть сейчас. Будет труднее, но и награда станет гораздо больше.
– Я не могу. Хочу, чтобы все произошло немедленно… сейчас.
– Тогда это будет трудный путь. Подойдите ближе.
Майкл шагнул вперед, встал между вытянутых вперед рук Рамона. И прежде чем он понял, что происходит, он почувствовал, как тонкий и узкий нож, который Рамон вынул из кармана, прошел между ребрами и вонзился ему сердце. Раскаленное, острое как бритва лезвие рассекло бьющуюся мышцу, пронзило желудочек, и жизнь Майкла оборвалась в одно алое мгновение.
* * *
У Церкви Святого Петра собралось столько народа, что мест для парковки хватило не всем и машины пришлось оставлять вдоль дороги. Погребальная служба завершилась хвалебными речами старших партнеров Аберфитча Маккайерни, друзей и родственников, коллег, а также скорбящей и любящей жены.
И все, кто присутствовал на похоронах Майкла Эверетта Таунсенда, красноречиво и многословно сошлись на том, что проводили в последний путь человека, которого любили все.
Кристофер Фаулер
Новую соседку я впервые увидела, когда стемнело. Я не заметила, когда она решила выбраться в сад. Я распаковывала коробки, напоминая себе о том, что следует быть благодарной за все, что у меня есть. Уже стемнело, я подошла к окну, чтобы задернуть шторы. Она сидела в инвалидном кресле… сгорбленная фигура, тень, едва заметная на фоне кустов.
Я бы не заметила ее, если бы не постоянная дрожь ее ног, заставлявшая шевелиться одеяло, которым они были прикрыты. Я решила, что у нее болезнь Паркинсона или синдром беспокойных ног. Других болезней я не знала и назвать не могла. Когда она заболела?.. Недавно, давно? Нужна ли ей помощь? Мне было неприятно оттого, что я не знала этого. Я ни разу не встречала ее, хотя мама прожила здесь несколько лет. Я покинула родительский дом, как только мне исполнилось восемнадцать, стремясь пережить все впечатления, которые мог предложить мне Лондон, и вернулась к маме, только когда она заболела. Переломив себя, я решила ухаживать за ней, но опоздала: когда я приехала, мама ни в какой помощи уже не нуждалась. И теперь, находясь в ее доме, я чувствовала, что уезжать нельзя… Нельзя еще раз проявить подобную неблагодарность, пусть мамы уже и нет в живых.
Старая леди в соседнем дворе запрокинула голову, чтоб посмотреть на звезды, заслонив глаза рукой, словно свет был слишком ярок, и я заметила улыбку на ее губах. Все это вдруг показалась мне очень романтичным. Старая и больная женщина, возможно, не способная ходить, дышала ночным воздухом и о чем-то мечтала, а я, молодая, двадцатичетырехлетняя, вела себя так, будто моя жизнь закончилась.
Я не стала выходить, чтобы познакомиться с ней, не стала поверять, вернулась ли она домой, закрыла ли двери, все ли у нее в порядке. Я проспала всю ночь, и проснулась только утром, потянулась, разминая руки и ноги, почистила зубы и оделась, и только тогда, раздвинув шторы, увидела, что она так и сидит на прежнем месте.
Я обомлела. Неужели она осталась здесь, потому что не сумела войти домой? Может быть, она уснула… или с ней случилось что-то плохое? Старая и одинокая женщина явно нуждалась в помощи, а я опять не смогла ее оказать.
Воображая себе сердечный приступ, удар и другие нередко посещающие стариков неприятности, я поспешно спустилась по лестнице и выбежала в свой садик на заднем дворе. Наши дома стоят рядом на самом верху густо заросшей аллеи. Друг от друга и от окружающих нас холмов их отделяет лишь невысокая, до колена, изгородь. Переступив через заборчик, я бросилась к ней, на ходу спрашивая, все ли в порядке… Она повернулась и я остановилась, увидев удивленное выражение ее лица.
– Боже, – проговорила она. – Деточка, ты что, увидела призрак?
Моя тревога тут же трансформировалась в чувство вины. Я извинилась, объяснила причины моего беспокойства, представилась, и она сказала мне, что ее зовут Эннис Сколлей, и она буквально только что вышла из дома. Выехала, подумала я, но вслух говорить не стала. Ноги ее так и ходили ходуном, под серым тартаном одеяла, и я снова подумала, что она страдает какой-то болезнью, сопровождающейся неконтролируемым дрожанием мышц. Я старалась не смотреть на ее ноги, хотя время от времени особенно резкое движение привлекало мой взгляд.
– Вчера вечером я ненадолго выходила из дома, надеялась увидеть северное сияние. В новостях передавали, что его будет видно даже далеко на юге, но так ничего и не заметила. А вы, Софи, когда-нибудь видели его?
Я ответила, что ни разу. Вспомнила, что в новостях говорил об этом. В другое время это обязательно привлекло бы мое внимание. Если бы я не была так занята, разбирая свои вещи, то непременно постаралась бы выйти и посмотреть на небо, хотя радиоведущий уверял, что в небе над Линкольнширом увидеть северное сияние едва ли удастся. Оно бывает в более диких краях, в более северных областях планеты.
– Впрочем, пока еще прохладно, – проговорила Эннис и поежилась, словно для того, чтобы пояснить смысл сказанного. – Северный холод заглянул к нам. – И запустив руку под свое одеяло, она достала еще один, казавшийся таким же мягким, как ее, связанный из мохера. Она протянула его мне, но я покачала головой, потому что вышла из дома только для того, чтобы помочь ей.
Она сказала:
– Этот оттенок коричневого называется «мурит». Такая мягкая шерсть еще не прикасалась к вашей коже.
