Я почти видела все, о чем она говорила. Она продолжила рассказ, и мне оторваться от этих картин.
– На Фуле Старый Йоль празднуют, как и прежде, в январе – по юлианскому календарю, хотя весь мир отказался от него в 1752 году. Мы цеплялись за прошлое гораздо дольше, чем все остальные, потому что вокруг нас происходило так мало событий. Итак, танцы были назначены на шестое число. Потом наши серые соседи должны были вернуться к себе, в гору. Их праздник заканчивался, но сначала они должны были наплясаться вволю – как и я. На Фуле редко бывает снег. В это трудно поверить, потому что остров расположен на той же широте, что и гренландский мыс Фарвель, но атлантические течения смягчают климат. Холодно там потому, что с океана всегда дует сильный ветер. Однако в ту ночь, ночь танцев, снег выпал и лежал толстым слоем, ветер выл и снежинки вонзались в кожу, как острые лезвия. Снег продолжал валить так, что было трудно увидеть даже свою руку. Мы шли в Нордерхус, что возле гавани, и море волновалось. Я слышала его басовитую, свирепую песню. Атлантика и Северное море разбушевались, вода почернела, небо стало бледным как смерть. Сияния, впрочем, не было. Плясуны веселились на земле, под крышей. Ветер доносил звуки волынок, то громкие, то быстрые и тихие. Алые туфельки я несла под дождевиком, чтобы не промокли. Мы шли втроем: моя мать, бабушка и я. Близнецы были еще слишком малы, их не взяли и меня это не огорчило. Все находились во внутренней комнате, там было жарко. Я оставила свои сапоги рядом с остальными, надела очаровательные туфельки, и в них сразу запела музыка, быстрая, сильная, свободная, поющая о новых краях… Едва я шагнула в комнату, меня тут же унесло. Алекс Гэлди взял меня за руку, и не отрывал взгляда от моего лица, пока мы кружились и вертелись. Его лицо светилось, он улыбался, и если не обворожил меня до того, то обворожил в этот самый час. Мать и бабушка следили за нами, но меня это не смущало. Туфельки уносили меня вдаль, и я с радостью слушалась их. Я не думала тогда о доме, о своих обязанностях, o земле, на которой родилась, о троу и их обычаях, и даже об их любви к танцам. Мелодия кончилась, началась другая, еще более бурная, и Алекс не отпускал меня. Он танцевал со мной, кружил, обхватив за талию, мои ноги переступали все быстрее, и я смеялась от счастья. Троу любят волынку, ты не знала? Говорят, они забрали Волынщика из Йеля, он провел у них много лет, а думал, что всего только ночь. Немного погодя я краем глаза заметила, как приоткрылась дверь, и в нее проскользнули близнецы. Они вели себя тихо-тихо, озирались по сторонам и улыбались совершенно одинаково. Пробравшись внутрь, не обменявшись ни с кем ни словом, они присоединились к танцу. Они то и дело мелькали рядом, наши пути пересекались, руки соприкасались, но танец тут же разлучал нас. С пониманием поглядывая на меня, они, тем не менее, не произносили ни слова. Помню, я подумала тогда, что им хотелось попасть на танцы так же сильно, как мне, и я не могла винить их в этом. Я не присела ни на мгновение, мне этого ни разу не захотелось. Танцевали они великолепно, ни разу не ошиблись, а ведь они были совсем юные. Дело близилось к полуночи, мать схватила меня за руку и сказала, что пора уходить. Я огляделась, разыскивая близнецов, но не увидела, и спросила ее о них – приплясывая на месте, потому что музыка играла, Алекс ждал, и я не могла устоять. Она покачала головой. Я решила, что музыка ей мешает, и крикнула громче, но она все равно меня не поняла. Понимаешь, пока близнецы танцевали, она их не видела – словно кто-то скрывал детей от ее взгляда. Ба сказала, что они не могла прийти, ведь она заперла их на ключ. Тут все всполошились. Танцы немедленно прекратились, все надели плащи и зюйдвестки и вышли наружу. Снег все еще шел, только небо опять потемнело, сделалось черным, и огни плясали на нем. Веселые Плясуны танцевали, будто насмехаясь над нами. Дома мы детей, конечно, не нашли. Там было тихо, дверь стояла открытой настежь, и чистый пол заметало снегом. Постели были пусты. Мы нашли близнецов на краю торфяного болотца – там, где я встретила Серого человека. Нашли мертвыми. Они лежали в снегу, их открытые глаза смотрели в небо. Снежинки, падавшие на лица, не таяли. Они пролежали там весь вечер, понимаешь. Они не плясали и никогда не будут плясать… Вместо них приходили троу, прикрывшиеся их внешностью, чтобы повеселиться вместе с людьми. Я не знаю, украли ли троу их дыхание, прежде чем принять их облик, или они умерли по несчастной случайности. Не знаю, были ли эти маленькие тела действительно моими братом и сестрой – или их украли и унесли под гору, а мы видели только пустые скорлупки, которые троу оставили нам, будто брошенных кукол. Иногда мне кажется, что близнецы до сих пор пляшут под великой горой Хамнафелд. Мне хотелось бы понять, не потому ли мои ноги никак не могут остановиться? Может, моя пляска – тень их танца? Когда мои туфли, наконец, подарят мне покой, возможно, я пойму, что мой брат с сестрой мертвы. Однако под горой время течет иначе. Может быть, они все еще дети, а может быть, стали старше, чем я, и борода брата спускается до ступней, а в глазах сестры светится мудрость веков. Мать стенала от горя, бабушка рыдала, и я не смела их утешать. Помню, я смотрела в глаза брата, в глаза сестры, на падающие на них снежные хлопья, и думала о том, как копила деньги на красные туфли, как одну за другой бросала в кувшин сверкающие монетки. Это я не сумела благословить близнецов. Это мне они так надоели, что я хотела избавиться от них. Теперь я была свободна, вот только мои туфли сами собой двигались и переступали, выделывая разные па. Они и до сих пор не закончили свою пляску, не обрели покоя, напоминая мне о моем грехе. Как по-твоему, может быть, Серые исполнили то мое желание? Дали мне то, чего я хотела в свои тринадцать лет? Или они прокляли меня навсегда… Или и то, и другое? Вот что я скажу тебе: самое искреннее, самое глубокое твое желание может стать самым горьким твоим проклятием.
Эннис умолкла, однако смотрела она не на меня, а куда-то в прошлое, и я была рада этому, потому что не знала, что говорить. Неужели она и правда считала, что ее ноги не стоят на месте, потому что туфелькам хочется танцевать? Что-то подобное я читала в детстве в какой-то сказке Андерсена. Девочка из «Красных башмаков» была наказана за то, что слишком много думала о нарядах. Новые башмаки заставили ее танцевать, пока она не упала от усталости, и добрый дровосек спас ее, отрубив топором обе ступни.
Не к этой ли сказке восходит история, рассказанная мне Эннис? Может, она ничем и не больна. Может быть, ее ноги не могут остановиться, потому что она сама наказывает себя за несчастный случай, который по ее вине произошел с маленькими братом и сестрой. Возможно, дело не в проклятии, а в психосоматике?
Но разве нельзя просто снять эти несчастные туфли? Я недовольно посмотрела на нее, понимая, что, кажется, ничем не могу ей помочь. Вероятно, ей нужно нечто большее, чем я могу дать. Я не считала ее сумасшедшей, однако не сомневалась в том, что эта старая женщина не совсем в своем уме.
– О, нет моя история складывалась совсем не так, как в старой сказке. – Эннис медленно подняла голову, посмотрела мне прямо в лицо и я едва не съежилась. Она опять заставила меня почувствовать, что видит меня насквозь. Видит все. – Ты думаешь, что знаешь эту историю, но это не так. Сказка Андерсена родилась в более мягком краю, и мало чем похожа на то, что случилось со мной. В моей нет никакого дровосека, нет даже дерева. На Фуле они никогда не росли. Я влюбилась в резчика торфа, и он не стал отрубать мои ноги. Он не переносил меня через порог, на привязывал мои пляшущие ноги к кухонному столу, чтобы я могла выпотрошить рыбу на обед. Какой мужчина поступил бы так? Нет, Алекс Гэлди решил, что я ему не нужна. Он женился на девушке из Хэмитуна и переселился на другой остров. Я уехала на следующем корабле. А что еще мне оставалось делать? Я не могла вернуться домой. Да, я обрела свободу, но свою родину по-прежнему ношу с собой. И скажу тебе честно, я была права насчет этих туфель – после того, как я их получила, я уже больше никогда ничего не хотела.
