Амелия подняла лицо, купаясь в лучах солнца.
– Ты совсем ничего не видишь? – спросил я, гадая, не обидит ли ее вопрос.
– Я вижу свет. Могу отличить его от темноты. На этом все. Я могу различить, где окна в доме, открыта ли дверь и тому подобное. В естественном свете мне проще, чем в искусственном. К тому же свет ничего не освещает, так что он хорош лишь для того, чтобы ориентировать в комнате с окном.
– Значит, если я буду танцевать перед прожектором, ты не увидишь моего очертания?
– Нет. А что? Ты планировал устроить небольшое выступление на пилоне в баре? – дерзко поинтересовалась Амелия.
– Да! Черт, как ты узнала? – воскликнул я, и Амелия заливисто рассмеялась, запрокинув голову.
Я любовался линиями ее шеи и изгибом улыбающихся губ, но, опомнившись, отвернулся. Уж слишком часто я засматривался на Амелию.
– Ты хорошо выглядишь, Милли, – неловко похвалил я и сразу же почувствовал себя идиотом из-за такого преуменьшения.
– Спасибо. Я бы ответила тебе тем же, но сам понимаешь… Зато ты хорошо пахнешь.
– Да? И чем же?
– Жвачкой со вкусом морозной свежести.
– Моя любимая.
– Еще от тебя пахнет лосьоном для бритья с сосновым ароматом и каким-то гелем для душа…
– Новый одеколон под названием «Мыло», – пошутил я.
– …и немного бензином.
– Я заехал на заправку по дороге. И, видимо, зря, раз мы пойдем пешком.
– Мы идем пешком, потому что до церкви рукой подать.
Из круга деревьев в конце квартала вырастала старая церковь, которая выглядела так, будто ее построили в то же время, что и дом Милли.
– Ходят слухи, что ее собираются снести. Придется мне искать другое место.
Когда мы приблизились, я увидел, что церковь построена из светлого кирпича, с высоким белым шпилем и вытянутыми окнами. К северу от здания протекал ручей, и мы с Амелией перешли прочный мостик, примыкающий к дороге.
– В ручье нет воды? – спросила она, будто и так знала ответ.
– Нет.
– Ничего, уже скоро… Через пару месяцев я смогу слышать два любимых звука одновременно.
– Тебе нравится журчание ручья?
– Ага. С наступлением весны я часто прихожу на мост и просто слушаю. Это многолетняя привычка.
Когда я свернул к газону по другую часть моста, направляясь к широким двустворчатым дверям церкви, Амелия дернула меня за руку.
– Мы не пойдем внутрь? – спросил я.
– Нет. Ты видишь каменную стену?
Впереди был осыпающийся семиметровый клин из сложенных камней, зацементированных в перегородку вдоль стены церкви, чтобы отделить ее от заросшего склона, который вел к высохшему руслу ручья. Я повел к нему Милли, и, отпустив мою руку, она начала щупать стену, чтобы опуститься. Усевшись, она похлопала по месту рядом и спросила:
– Окна открыты?
– Одно на щелочку.
– Мистер Шелдон обычно помнит обо мне. Он оставляет окна приоткрытыми, когда погода хорошая.
– Ты слушаешь службу отсюда? – изумился я. До нас доносились приглушенные мужские голоса и смех, словно за окнами проходила какая-то встреча.
– Не совсем, – Милли прислушалась на секунду. – Сегодня они начали пораньше. Время постоянно меняется: иногда все начинается в пятнадцать минут двенадцатого, иногда в полдвенадцатого. Им нравится приходить сюда, и они частенько отвлекаются на разговоры. Но я не против подождать. Это хорошее место, и когда на улице не слишком холодно, я с удовольствием сажусь на эту стену и размышляю о жизни. В теплую погоду мы с Генри устраиваем здесь пикники. Но ему это быстро наскучивает, так что я предпочитаю приходить одна. Может, потому, что с ним я не могу расслабиться.
В церкви заиграло пианино, и Милли села ровнее, наклоняя голову в сторону музыки.
– О, обожаю эту песню!
Я мог лишь смотреть на нее. Вот это – один из ее любимых звуков? Когда голоса поднялись выше и песня проскользнула сквозь щель в окне и донеслась до места, где мы сидели, я полностью забыл, что мой пиджак немного жмет в плечах или что костяшки моих пальцев саднят после вчерашней тренировки. Я забыл обо всем, потому что лицо Амелии просияло от звука мужских голосов, умиротворенно и плавно воспевающих гимн то на высоких, то на низких тонах. Они не были профессионалами. Это не парикмахерский квартет и не БиДжис. Среди них было явно больше людей, около двадцати или тридцати мужчин, воспевающих похвалу. Их голоса отдавались глубоко у меня в животе.
Нет конца существованию,
у любви предела нет,
и слава бесконечна,
нет смерти в вышине.
Нет конца существованию,
у любви предела нет,
и слава бесконечна,
нет смерти в вышине
[11].
Когда они закончили, Амелия откинулась назад и вздохнула.
– Я целиком и полностью за девчонок, но нет ничего лучше мужских голосов. Они неизменно потрясают меня. От этого звука у меня ноет сердце и мякнет тело.
– Так что именно тебе нравится, слова? Песня просто прекрасная.
Ее текст по-прежнему крутился у меня в голове.
– Я люблю эту песню, но нет. Даже если бы я не понимала ни единого словечка, это не имело бы значения. Бывают дни, когда мистер Шелдон отсутствует или забывает открыть окно, из-за чего музыка звучит даже тише, чем сегодня. Но я все равно в восторге. Это невозможно объяснить. Но такова уж любовь, верно?
– Так и есть.
– Тебе понравилось? Теперь ты услышал два моих любимых звука.
– Очень! Жаль, что я не надел свои треники вместо этого чертового костюма. Но есть и плюс: по крайней мере, мне не пришлось идти в церковь.
Амелия нащупала отвороты моего пиджака и поднялась к воротнику.
– Да уж, ловко я тебя подловила. Не могу поверить, что ты согласился пойти!
– На тебе юбка!
– Ага. Если бы я надела штаны, ты бы догадался, что что-то не так.
Я встал и помог ей подняться.
– Ты не только маленькая нахалка, но и хитрюга. Даже не знаю, нравишься ли ты мне, Глупышка Милли.
Я улыбался, пока говорил, и Амелия тоже расцвела в улыбке, прежде чем снова потянуться к отвороту моего пиджака, прося обождать.
– Я хочу почувствовать твою улыбку. Я слышу, когда ты улыбаешься, – мне нравится этот звук. Но я хочу его почувствовать. Можно? – ласково спросила она.
Я поднял ее ладони к моим щекам и опустил руки по бокам.
– Ты улыбаешься? – спросила Милли.
