– Ты постригся ради меня, Генри?
Тот кивнул и снова нервно провел рукой по голове.
– Моисей сводил меня в парикмахерскую.
– Серьезно? – мое сердце защемило при мысли о друге. – Классное ощущение, правда?
Генри снова кивнул.
– Шакил О’Нил, Майкл Джордан, Брайан Урлахер, Мэтт Хасселбэк, Марк Мессье, Андре Агасси…
– Мы практически близнецы, – перебил я его список лысых спортсменов.
– Знаю. Я хочу быть похожим на тебя.
Мое сердце заныло пуще прежнего. Порой Генри был просто неотразим.
– Можно потрогать твою голову?
Я просто хотел, чтобы он подошел ближе. Обнять его хоть на минуту.
Генри встал и замер передо мной. Я потянул его за руку, и он сел, наклонив голову и глядя в пол.
Я начал ласково водить ладонью по его голове, чтобы утешить, но, как бы мне ни было ненавистно это признавать, я был беспомощен.
Внезапно всхлипнув, мальчик прижался к моей груди, и я обнял его, поглаживая по остриженной голове. Он немного поплакал, намочив мою больничную рубашку слезами, и все это время крепко меня обнимал, словно боялся отпустить. Затем он заговорил:
– Давид «Таг» Таггерт, претендент на чемпиона в полутяжелом весе с послужным списком из двадцати побед, двух поражений и двенадцати нокаутов.
Генри говорил как подвыпивший комментатор, который постоянно икал и невнятно выговаривал слова. Его голос звучал приглушенно, но я заметил, что он добавил мою недавнюю победу к моей биографии.
– Неплохой список, да?
– Ты боец! – прохныкал он.
– Так и есть.
– Ты любишь драться, – не унимался он.
– Да.
– Ты боец! – голос Генри повысился, и до меня наконец дошло, что он хотел сказать.
– Это другая битва, Генри, – я продолжал гладить его по голове.
– То же самое.
– Вовсе нет.
– Ты боец!
– Генри…
– Милли борется! – перебил он.
– Еще как. Каждый чертов день.
– Майки борется, – мальчик поднял голову с моей груди.
Я мог лишь кивнуть.
– Моисей борется.
В моем горле появился комок.
– Генри борется? – на сей раз это прозвучало больше как вопрос, нежели утверждение.
– Борешься, – прошептал я.
– Мой отец не боролся.
Он встретился со мной взглядом, и его глаза преисполнились мольбой, искренностью, решительностью и таким обожанием, что я не нашелся, что ответить. Сукин сын. Он меня убивал.
– Таг Таггерт лучший боец в мире, – продолжил Генри. – Лучший боец в мире.
Не знаю, как я мог подумать, что у Генри когда-либо были проблемы с коммуникацией.
* * *
– Мне нужно, чтобы ты остановился, Мо, – настаивал я, держась за дверную ручку.
Я сидел на заднем сиденье с Милли, а Генри занял пассажирское место рядом с Моисеем. Мы возвращались домой из Лас-Вегаса. Поездка не могла пройти хуже, даже если бы они привязали меня к крыше, как тетю Эдну в фильме «Каникулы». Я чувствовал себя в ловушке. Мне было некуда бежать. Я принимал препараты от приступов, и, как мне сообщили, «в штате Юта запрещено водить машину в течение трех месяцев после перенесенного приступа». В некоторых штатах, как Колорадо, вообще запрещали когда-либо садиться за руль. Они легализировали марихуану, но запрещали водить людям, как я. Бессмыслица какая-то.
Моисей встретился со мной взглядом в зеркале заднего вида. После нашей напряженной беседы в больнице на все мои реплики он отвечал хмыканьем или односложными словами, и его гнев и раздражение соперничали с моими собственными.
– Тормози! – рявкнул я. Либо он остановит машину, либо будет отмывать задние сиденья от моей рвоты.
Моисей резко вдавил педаль тормоза, съезжая на обочину, и из-под шин полетела галька и всякий мусор.
Я открыл дверь, вышел, сделал пару шагов и заблевал все правое заднее колесо Моисея. Надеюсь, теперь он доволен. Мне стоило догадаться, что так будет, – болеутоляющие всегда вызывали у меня тошноту. Я прислонился к машине, поскольку у меня кружилась голова, все тело бил озноб, и все это чертовски меня бесило. Я же крутой! Я работал до седьмого пота, чтобы стать таким. Я сильный! Но все, что я мог в тот момент, это качаться и цепляться за пикап, моля мир замереть, чтобы я не упал.
Мы были к северу от Сидар-Сити и к югу от городка под названием Бивер. Тут не было ничего, кроме бесконечного открытого пространства для созерцания. По бокам дороги росли холмистые поля с фиолетовыми цветами, а горы смотрели на них сверху вниз, как снисходительные родители. Все это выглядело так умиротворяюще и безобидно, что аж бесило. Все это ложь.
– Таг, тебе нужно в туалет? – крикнул Генри из машины. – Ему нужно в туалет, Амелия? Можно я тоже схожу?
Милли вышла и, вытянув перед собой руки, осторожно пошла вдоль пикапа, пока ее пальцы не коснулись моей спины. Я услышал, как Генри спросил у Моисея, можно ли ему тоже выйти, и Моисей попросил его обождать минутку. Я был ему признателен. Я люблю Генри, но не нуждался в зрителях. Тот факт, что Милли меня не видела, приносил мне облегчение. Она приносила мне облегчение.
Милли молча вручила мне бутылку воды, и я взял ее с благодарностью, а затем сполоснул рот и сплюнул пару раз. Мне стало лучше, и я сделал глубокий вдох, наполняя легкие, чтобы проверить, прошла ли тошнота.
– Лучше? – тихо спросила Милли.
– Да.
– Ты можешь прислониться ко мне. Положить голову мне на колени. Поездка пройдет легче, если ты уснешь.
Первые пару часов пути я сидел в напряжении, сохраняя дистанцию между нами. Милли не прикасалась ко мне, а я не тянулся к ней. Мы должны были столько всего сказать друг другу, но пока нам не выпадала такая возможность. Внутри меня боролись вина, недоумение и печаль, особенно в последние несколько дней. У меня был план – ужасный, дерьмовый, но все же план. Но он пошел коту под хвост, и теперь я не видел для себя дальнейшего пути.
Я вдруг осознал, что сказал последние слова вслух, и повернулся к Милли, чье поднятое лицо оказалось так близко, что я мог бы ее поцеловать. Мы не были так близки друг к другу с ночи перед краниотомией, с ночи, когда мы занялись любовью. Какой же я козел. Я занялся с Милли любовью, а затем сбежал. Меня пронзило чувство вины. Вины, сожаления и желания. И еще тошноты.
– Я не вижу дальнейшего пути, – повторил я, поворачиваясь к ней спиной. Мой живот крутило, голова кружилась, и я взмолился, чтобы все это прекратилось.
– Я тоже, – тихо произнесла Милли. – Но это меня не останавливало.
