Но в основном все было плохо. Включая мой запах. Мне нужно было как можно скорее принять душ. Вдобавок к кровати Моисей установил большую раковину и туалет над своим рабочим местом, но не душ. Ради него мне придется выйти из своей конуры, и откладывать это нельзя.
Проскользнув в дом через гараж, я остановился и прислушался. Наверху кто-то был – Моисей, судя по топоту, – но первый этаж пустовал. Гостевая ванная примыкала к комнате, в которой спала Милли, но ее кровать была аккуратно заправлена, а сама она куда-то ушла. Выдохнув с облегчением, я запер дверь ванной и начал мыться.
Но когда я вышел, Милли уже поджидала меня, чинно сидя на кровати и сложив руки на коленях.
– Хорошо пахнешь, Давид, – улыбнулась она, и эти слова натолкнули меня на воспоминание.
Милли протянула мне руку, как в вечер нашего знакомства, и ждала, пока я пожму ее.
– Привет. Я Амелия. И я слепая.
Я не мог ей отказать и, взяв ее руку, сказал свою реплику:
– Привет. Я Давид. И я не слепой.
Я не отпускал ее ладонь, а Милли не отстранялась. Я погладил пальцем ее шелковую кожу, не сводя глаз с наших рук. Господи, как же я ее люблю! Мне хотелось запереть дверь, толкнуть Милли на кровать и просто забыть обо всем. Хотя бы временно. Как же я этого хотел…
– Теперь, когда мы снова представились друг другу, возможно, ты согласишься со мной поговорить, – предложила она.
– Я не хочу говорить, Милли, – прошептал я.
Она наклонила голову вбок, услышав страсть в моем голосе. Оду. Чертову оду, которая по-прежнему звучала между нами, как песня на беспрерывном повторе.
Милли медленно встала и прижалась ко мне телом. Я почувствовал ее дыхание на своей шее, легкую трель мелодии, которую не мог выкинуть из своей головы, из своего сердца. Я поднял руку к ее лицу и приподнял его за подбородок, пока губы Милли не оказались в сантиметре от моих. А затем поцеловал ее. Легонько. Нежно. Отчаянно пытаясь не превратить нашу песнь в симфонию, оду с барабанной оркестровой аранжировкой.
Милли ответила тем же, но не попыталась увеличить темп. Наши губы соприкасались и сливались друг с другом, отдаляясь лишь для того, чтобы повторить все сначала. Когда я приоткрыл ее губы и вкусил влажную сладость ее рта, мне потребовались все силы, чтобы не застонать. А затем мы упали на кровать – ее бедра в моих руках, моя рубашка в ее кулаках, – и поцелуй достиг неминуемого, хоть и неожиданного, крещендо.
Тогда Милли меня оттолкнула.
– Давид, перестань, – прошептала она, когда я продолжил тянуться к ее губам.
Я прижался к ней лбом, чтобы обуздать себя, и подавил ругань от боли – кожа по-прежнему была еще слишком нежной. Милли взяла мое лицо в руки и провела по нему пальцами, словно пыталась прочесть мои эмоции.
– Нам не обязательно говорить. Но ты не можешь целовать меня, а потом снова уйти. Ты не можешь так поступать со мной, Давид.
В ее голосе слышалась сталь, хоть и обитая бархатом, и я понял, что она говорит серьезно.
– Вряд ли мой уход будет зависеть от меня, – сказал я, скатываясь с нее и пялясь в потолок.
– Ты знаешь, что я не это имела в виду, здоровяк.
Милли села и поджала под себя ноги, продолжая держать меня за руку, как всегда, когда мы находились близко друг к другу, – этот контакт был для нее важен. Да. Я знал, что она подразумевала. Я убрал себя из ее жизни. И Милли спрашивала, сделаю ли я это снова.
– Люди не выживают с такой болезнью, как у меня, – прошептал я.
Милли сразу же помотала головой в знак возражения. Это немного меня рассердило.
– Со стороны, наверное, это кажется романтичным. Ты будешь заботиться обо мне. Но в этом не будет ничего романтичного; это будет болезненно и безобразно. Я уже не буду тем мужчиной, в которого ты влюбилась. Я буду мужчиной, который борется со смертью и все равно умирает.
Милли напряглась, ее рука сжалась на моей рубашке. Хорошо. Значит, она прислушалась.
– Мне будет дерьмово, и из-за этого я буду постоянно злой, как черт. И тогда ты задумаешься: что ты делаешь? Я потеряю форму. Ты же любишь мои бугорки, помнишь? Я уже потерял волосы. Я не смогу быть сильным ради тебя или Генри. И когда ты пройдешь через этот ад и все потеряешь, я все равно умру! Я все равно умру, Милли, а ты останешься ни с чем. Без Давида, без Тага. Без моей песни. Только с горем, – констатировал я без всяких эмоций. Но Милли была готова.
– Некоторые люди стоят того, чтобы из-за них страдали. Я сильная. Я готова к этому. Вместо того чтобы жалеть меня из-за испытаний, которые подкинула мне жизнь, радуйся, что я сильная. Я справлюсь. Я с тобой. Не лишай меня этого, Давид.
– Я не хочу проводить наши последние дни вместе в виде овоща. Не хочу, чтобы ты кормила меня с ложечки и держала мою руку! Не хочу забывать твое имя. Не хочу, чтобы ты смотрела, как я страдаю!
– Но я и не буду. Преимущество слепой девушки, – парировала она, но в ее голос просочилась злость. – Мне вовсе не придется смотреть, как ты страдаешь, не так ли?
Я выругался и встал, стряхивая ее руку. Мне не хотелось с ней спорить. Я направился к двери. Теперь я понимал, почему Милли предпочитала всюду ходить пешком. Если ты куда-то идешь, значит, ты не заперт в ловушке. А я чувствовал себя именно так.
– Когда ты уже поверишь, что достоин любви? – с нарочитым спокойствием крикнула она мне вслед, но ее голос дрожал от едва сдерживаемой ярости.
Я замер и снова повернулся к ней. Милли пыталась пойти за мной, и я не сомневался, что, если я выйду из дома, она возьмет свою трость и мне придется играть в Марко Поло на улицах Левана, чтобы она не потерялась. Мне было необходимо, чтобы Милли меня отпустила, но она явно не собиралась этого делать.
– Милли…
– Нет! – рявкнула она. – Ты считаешь, что недостоин любви, потому что ты уже не Таг, «сексуальный парень»! – Милли насмешливо показала кавычки, вспоминая наш разговор, когда она играла мои аккорды. – Ты считаешь, что недостоин любви, потому что ты болен. Ты считаешь, что недостоин любви, потому что не можешь быть сильным все время! Будто, если ты не можешь заботиться обо мне двадцать четыре часа в сутки, значит, ты недостоин любви.
– Дело не в этом! – возразил я, качая головой и все отрицая.
– В этом, черт побери! – закричала Милли, топая ногой.
Она подошла к декоративному туалетному столику, на котором в идеальном порядке стояли ее вещи, и, в редком проявлении своего темперамента, смела все на пол. Косметику, фен, стопку белья – все это полетело в разные стороны.
– Милли, прекрати, черт возьми! Ты же навредишь себе, солнце!
– НЕТ! – крикнула она. – Дело не во мне! Если я хочу раскидать вещи, то сделаю это. Я не инвалид! Я не принцесса! Я взрослая женщина и могу закатить истерику, если у меня подходящее для этого настроение! – Она яростно покачала пальцем передо мной. – И я не жду, что ты уберешь за мной, когда я закончу!
