Генри провел Милли к алтарю. Она надела мамину фату и белое кружевное платье, которое больше подходило другой эре – возможно, той, что я описал при нашем знакомстве. Наблюдая за тем, как Милли идет ко мне в этом платье, я поверил в судьбу и во всю ерунду, которую мы с Моисеем всегда отрицали. Или, возможно, дело было совсем не в платье. Возможно, дело было в том, что Милли просто прекрасна. Глядя на нее, я радовался, что живу. С другой стороны, она всегда действовала на меня подобным образом.
Роспись проходила в баре, хотя это больше было похоже на вечеринку, чем на что-либо еще. Мы с Милли танцевали до седьмого пота, но ушли в самом разгаре. Я не должен был садиться за руль, поэтому Майки взял на себя роль шофера и подвез нас к отелю, украсив бампер боксерскими перчатками, банками и кроссовками Акселя сорок девятого размера и играя на всю громкость «Случайных детей» по заказу Милли, пока мы целовались на заднем сиденье.
Кстати, о случайных детях, ровно через месяц после свадьбы мы узнали, что Милли беременна. На самом деле это было не случайностью. Думаю, Милли добивалась этого всей своей силой воли. О маленьких Таггертах не могло быть и речи после начала радиации и химиотерапии, а никто не знал, когда они закончатся. Поэтому она сделала все возможное, чтобы это произошло раньше. Милли укрепляла нашу команду, набирала новобранцев, делала все, чтобы у меня был повод бороться сильнее. Мы придерживались настроя «все или ничего». И мы праздновали эту новость, отказываясь видеть великанов, затаившихся в тенях и заставлявших нас бояться будущего.
Я просто радовался, что ей не долго осталось танцевать на этом чертовом пилоне. Я не хотел показывать своего внутреннего пещерного человека – а будем откровенными, он любил выходить наружу, – но меня не прельщала мысль, что другие мужчины будут глазеть на мою полуголую жену на шесте. Я предложил ей играть на гитаре в баре пару раз в неделю, но Милли устраивало танцевать в подвале. Еще она добавила предродовые курсы в класс йоги в тренажерном зале и привела к нам довольно много клиенток.
Моисей делал все, что в его силах, чтобы сдержать смерть, а я делал вид, что верю, что он на это способен. Но я был достаточно близок к смерти после первого сеанса химиотерапии, чтобы действительно верить. Никто не может ее предотвратить, если она решит прийти. А я часто видел, как она приходила к многим пациентам в том же медицинском центре, в котором я лечился. Я был рад, что Милли не может их видеть. В каком-то смысле это было маленьким милосердием.
Меня направили в Институт рака Хантсмана, и после более глубокого анализа мою опухоль понизили с глиобластомы четвертой стадии на анапластическую астроцитому третьей стадии. Это хорошие новости. Гигантские новости. Они изменили смертельный диагноз на диагноз, в котором было место для надежды. Но все хорошие новости были срезаны на корню, когда волокна опухоли, которую мне удалили, отказались отмирать, и месяц за месяцем результаты МРТ почти не показывали успехов.
Хорошие новости или плохие, мы все равно праздновали. Мы смеялись. Мы любили. Я продолжал петь, а Милли танцевать – пусть и только друг для друга. Милли говорила, что, пока я пою, она меня не потеряет. И, похоже, это работало. Ее живот вырос, мой бизнес тоже, но больше всех вырос Генри. За лето он сильно вытянулся и, под чутким руководством тренеров в зале, начал набирать вес. С короткими волосами и изменившимся телосложением его едва можно было узнать, когда начался его десятый класс.
Генри перестал искать великанов на каждом углу. Вместо великанов мы искали чудеса. Забавно, но чем больше мы искали, тем больше находили, и Генри вел подробный учет всем нашим находкам и ежедневно напоминал нам о них.
* * *
Роды длились очень долго. Даже слишком. Но мы справились. Все справились. Милли держалась как чемпионка, что не удивительно, – она хороша почти во всем, за что берется. У нас родился большой мальчик – четыре с половиной килограмма, пятьдесят пять сантиметров, – и он был так похож на меня, что я мог лишь смеяться… и плакать. Он был полностью лысым, что лишь усиливало наше сходство, – я потерял все волосы от радиации. Генри просто глубокомысленно кивнул, словно наше сходство – это данность.
Милли считала, что нам стоит доверить выбор имени Генри, и я уже морально приготовился, что мой сын будет назван в честь японской говядины или чего-то столь же экзотического и нелепого для белого мальчика. Но Генри очень тщательно подошел к вопросу и нарек его Давидом Моисеем, что меня вполне устроило. Любопытно, но Милли, которая так и не приняла мое прозвище, звала его Мо. Она объясняла это тем, что я ее Давид, а малышу нужна своя идентичность в доме. Милли не сомневалась, что Моисей с радостью поделится прозвищем, и когда он услышал новости, то сказал, чтобы малыш Мо забирал его. Моисей ненавидел, когда я звал его Мо. Но я знал, что в душе он счастлив.
Может, малыш Мо и считался крупным по сравнению с другими детьми, но он все равно был таким крохотным, что мы держали его на руках три дня подряд из страха, что потерям его, если отпустим. За пару дней до его рождения у Милли случилась истерика – она боялась, что не сможет заботиться о сыне, но я никогда в ней не сомневался. У нее был природный дар. Если она чего-то не знала, то быстро училась. К материнству у нее был тот же подход, что и ко всему остальному. К тому же она долгое время заменяла Генри маму. Для нее эта работа была не нова.
Я гадал, сколько в мире слепых матерей. Наверняка они были, пусть и не много. Милли требовала, чтобы я каждую минуту описывал ей все происходящее, водила руками по крошечному телу сына и обводила миниатюрные черты его лица – его нос, словно пуговка, губки-бантики, маленькие уши, тонкие, как бумага, веки. Пальцы на руках, пальцы на ногах, бугорки на спине, изгиб живота. Я часто ловил ее на том, как она заботливо изучала Мо, словно настроилась ничего не упустить. Мне было больно, что Милли никогда не увидит лицо своего ребенка. Никогда не увидит мое лицо, раз уж на то пошло. Но Милли была уверена, что, если бы у нее вдруг появилось зрение, она бы мгновенно нас узнала. Может, она и права. Может, на самом деле она видела нас даже лучше, чем остальные, поскольку потратила время, чтобы изучить нас, прочувствовать нас, найти нас, узнать нас.
Сейчас Милли спала, и в мягком сиянии луны, льющемся через окно комнаты, я видел ее бледную руку и темные волосы на фоне белой подушки. Моя Амелия настоящая труженица, не зря ее так назвали. Она оставалась верна своему слову, была со мной на каждом шагу и заботилась обо мне чуть ли не больше, чем я о ней.
Я наблюдал за своей спящей женой и прижимал к груди сына, которому было всего две недели. Придерживая его рукой за крошечную спину, я чувствовал, как вздымается и опускается его тельце, когда он вдыхал жизнь в свои легкие и выдыхал ее. Его пухлая щека прижималась к вырезу моей рубашки, и я чувствовал влагу от его слюней или отрыжки. Он заснул во время кормления, и я забрал его из рук Милли, чтобы она могла хоть немного отдохнуть, а я – пообнимать его. Мо постоянно ел, но я был убежден, что ему просто нравился источник его молока. И почему все мужчины так зациклены на женской груди? Он плакал, когда мы отрывали его от нее, и я начал говорить: «Мо хочет больше»
[20], что вдохновило меня на слоган, с которым я собирался рекламировать новую линию одежды «Команды Тага». Может, я даже сделаю детскую линию – Мо&Ко, или линию одежды для беременных – Милли&Мо. Этот вариант мне нравился даже больше.
