Не без удивления Володька обнаруживал, что ему доставляют удовольствие эти состояния перевоплощения, нравится быть сразу и зверем, и человеком, и студеным ветром, и жарким костром. Это укрепляло в мысли, что он особенный. Что и в самом деле создан величайшими богами и незримыми силами для того, чтобы общаться с миром, который сокрыт от взоров обыкновенных людей.
Кагот уверял, что все идет как надо, хотя Умкинэу и плакала, умоляя оставить ее мальчика в покое. Володька мать жалел. Она так и не поправилась до конца, проводя все время в спальном пологе, и могла общаться только с Каготом и Ненет, не без участия которой овладела новым для себя языком. Володька видел, что матери не нравится, что ее сыну уготована судьба великого шамана, мать хотела учить Володьку совсем другому – рисованию, пению, языкам людей с большой земли – русскому, французскому, немецкому. И тогда, измученный слезами и упреками третьей жены, Кагот дал слово, что Володька, как только обретет шаманскую силу, сможет обучаться и ее, Умкинэу, премудростям.
Володька стал учиться у матери сразу же после того, как ему вернули сердце. А случилось это так. На седьмом году обучения шаманскому мастерству Володька вдруг сорвался с места и поехал на оленях, сам не зная, куда и зачем. И вот наяву, не во сне, встретился ему человек и вложил Володьке через рот когда-то вырезанное сердце. И потому, должно быть, что его сердце так долго варилось, в течение многих лет закаливалось, Володька во всем превзошел своего учителя Кагота. После этого духи разрешили ученику шамана обзавестись первым костюмом и бубном.
Ненет сшила шаманский костюм, Володька смастерил себе бубен и только после этого приступил к изучению материнской науки. Должно быть, не зря духи так долго трудились над его усовершенствованием, ибо парнишка оказался на редкость сообразительным и на лету схватывал чужие незнакомые слова. Так же легко ему давались и другие науки, которым учила Володьку мать по мере собственных сил. Часто Умкинэу доставала картинку с многокрылым божеством, взиравшим на них пронзительными глазами цвета льда, и рассказывала удивительные вещи.
– Когда-то один великий художник, живущий отсюда очень далеко, захотел нарисовать того, кто провожает человека в иной мир.
– Духа подземного мира? – оживился мальчик.
– Нет, это другое. Художник Врубель рисовал шестикрылого серафима.
– Кто это?
– Там, откуда я родом, единый для всех Бог. И шестикрылый ему помогает. Я раньше не верила в Бога, потому что глупая была.
– А теперь?
– Теперь все по-другому. Теперь я верю. У Бога есть помощники – ангелы и архангелы. Этот архангел помогает священнослужителям всех конфессий и духовным учителям, в том числе и шаманам. И если уж тебе, сынок, выпала судьба стать шаманом, обязательно проси помощи у шестикрылого серафима.
Она раскрывала старенький молитвослов и говорила:
– Вот, запомни. Вси святии Небесные Бесплотные Силы, удостойте меня вашей силы сокрушить все зло и страсти под ноги мои.
Она была долгая, эта молитва, и мальчик неспешно кивал, запоминая. А мать, перевернув картинку, указывала на обратную сторону, туда, где были нарисованы странные люди в диковинных одеждах. Они сидели за высоким, совсем не таким, как у них в юрте, столом и ели из посуды, не похожей на их посуду. Мать указывала на вольно раскинувшегося мужчину в центре рисунка и говорила:
– Это Савва Иванович Мамонтов, очень богатый человек! Он задумал большое дело – провести железную дорогу от своего дома до самого Архангельска. А это, – палец матери плавно скользил по картону к следующему нарисованному, – тот самый великий художник Михаил Александрович Врубель. Это он рисовал всех, видишь, изобразил и себя. И назвал рисунок «Бражники с мадерой на Садовой-Спасской». Потому что дом Мамонтова, где Врубель нас зарисовал, находится на улице Садовая-Спасская.
– Как это он себя нарисовал?
– По памяти.
– А это кто? – указывал Володька на веселого человека с растрепанной бородой.
– Это – художник Коровин. А это – художник Серов. Он пишет портреты. А вот этот вот, смешной, – Гурко Петр Петрович, наш с тобою родственник, редактор газеты «Шершень ля фам», где я работала. А вот и я, узнаешь?
Исхудавшая, ссохшаяся мама слабо улыбалась, и хотя совсем не походила на бойкую красавицу с картинки, Володька все же говорил:
– Ага! Ты такая, как и была!
Но Володька лукавил – мама его день ото дня угасала, как прибитый холодом цветок. И в тот год, когда молодому шаману духи разрешили сшить свой первый костюм, Умкинэу ушла в страну предков. Володька хоронил мать согласно древним обычаям. Сначала они с Каготом устроили камлание по усопшей, провожая ее душу в верхний мир, затем Кагот снарядил в путь ее настрадавшееся тело. Ненет натянула на покойницу белую кухлянку, подбитую мехом куницы, заботливо убрала волосы, украсила бледное лицо. Кагот и Володька уложили легкий труп в лодку, рядом с Умкинэу пристроили ее небогатые пожитки. И потащили к Белому Камню. Белый Камень дал, Белый Камень и приберет ее бренные останки.
Солнце клонилось к закату, когда Кагот с Володькой приблизились к месту погребения. Люди Севера своих покойников не кладут в ямы, устраивают прямо на земле. Стараясь успеть засветло, шаманы установили внутри грубо сколоченного ящика-хольмера гроб-лодку, положив мертвое тело Умкинэу ногами к носу. Лицо накрыли материей, по традиции пришив пуговицы из моржового бивня напротив глаз. Погребальный инвентарь расположили на трех уровнях, внизу поместив принадлежащую Умкинэу немногочисленную одежду. Выше расставили домашнюю утварь. А на самом верху, точно закрыв крышкой, пристроили нарты. Шестикрылого серафима Володька хотел было оставить себе, но, вспомнив, как мама дорожила этой вещью, устыдился своего малодушного желания и вернул святыню на место, убрав картон в саквояж, а саквояж пристроив в могилу на второй уровень, среди домашней утвари.
После смерти Умкинэу Ненет утратила смысл жизни, который раньше видела в поддержке и помощи немощной подруги, стала хворать и ближе к зиме отправилась следом за Умкинэу в страну предков. Засобирался умирать и Кагот.
– Зачем тебе умирать? – стал отговаривать Володька, не представлявший себя без этого мудрого уравновешенного человека. – Ведь ты не очень старый, и сил у тебя хватает.
Камлали они обычно подолгу, иногда несколько дней и ночей напролет, но, отдохнув пару часов в своей юрте, Кагот поднимался с оленьей шкуры неизменно бодрым и посвежевшим.
– Не о том ты говоришь, Володька, – поморщился шаман. – Ты стал совсем самостоятельный и знаешь больше меня. Ты стал великий шаман. И я великий шаман. А два великих шамана не могут одновременно жить на земле. Ты умертвишь меня согласно обычаю, а это значит, что моя дорога будет легкой, без лишних страданий.
