– Редактор «Шершня ля фам»?
– Он самый. Они ведь – и Саша Ромейко, и Петр Петрович, и Владимир Соколинский – все родственники, из княжеского рода Друцких – Соколинских – Гурко – Ромейко. Петр Петрович – широкой души человек. Благотворитель. Владеет издательским домом «Эра».
– Князь Соколинский до сих пор гостит у вас?
– В этом нет надобности. Владимир Андреевич совершенно поправился и последние пять лет проживает в своем особняке на Мясницкой. Правда, живет совершенным затворником. Ну да это кому как больше нравится. Кто-то любит шумные компании, кто-то предпочитает тихий уют собственного кабинета. Как известно, князь Владимир много работает, пишет рассказы. Гурко его охотно печатает, так что, полагаю, обижаться князю не на что.
– Так вы сказали Артему Пузыреву, где он сможет найти своего отца?
– Обижаете. Первым делом адресок дома на Мясницкой черкнул. Юноша листок в карман спрятал и попросил проводить его к журналисту Оглоблину.
– И вы проводили?
– Само собой.
– Могу и я Кузьму Ильича повидать? Хотелось бы узнать подробности той поездки на север, так сказать, из первых уст.
– Да ради бога! Как я уже сказал, у нас отнюдь не закрытое заведение, а санатория. Пойдемте, я вас провожу.
Из здания администрации они вышли на улицу и устремились в парк. Зеленый массив простирался на многие версты, и в его чаще, по проложенным между деревьев дорожкам, степенно прогуливались прилично одетые дамы и господа, и в самом деле ничем не напоминающие постояльцев скорбного дома. Издалека доносились гитарные переборы и звучал глубокий мужской голос, недурно напевающий романс.
– Вы слышите? – остановился доктор. – Сам великий Юдин распевается. Готовится к выписке, планирует гастроли. А у нас, так сказать, нервишки перед туром подлечил.
В общем и целом впечатление о заведении складывалось благоприятное. И только мелькающие среди деревьев дюжие молодцы, очень похожие на санитаров, наводили на мысли о неполной дееспособности прогуливающихся по дорожкам людей.
– Гости до обеда обычно дышат свежим воздухом, – продолжая путь, пояснил врач.
– У вас тут еще и рисуют, – заметив господина за мольбертом, удивился фон Бекк.
Они шли по аллее к скамеечке, на которой виднелся темный силуэт, и врач с улыбкой поведал:
– Здесь многие занимаются творчеством. Поют, музицируют, пишут картины. У нас работает ординатор, Павел Иванович Карпов, он коллекционирует работы наших гостей. Систематизирует, анализирует и делится своими наблюдениями на симпозиумах.
– Любопытный подход.
– Карпов недавно выступал с докладом на научном совете в Обуховской больнице. А после пустил по рядам подписной лист, собирая средства на издание своих заметок.
– И что же?
– Не собрал, – усмехнулся доктор Зарубин. – Дали какие-то слезы, Павел Иванович очень по этому поводу переживает. Ищет меценатов. Не хотите поспособствовать?
– Обязательно внесу посильную лепту. Прямо сейчас могу выписать чек.
– Павел Иванович будет вам очень признателен. Сегодня его нет, ординатор выходной, а вот завтра вы непременно познакомитесь. Тогда и чек передадите. К слову сказать, журналист Оглоблин тоже рисует. Говорит, это его успокаивает. Уроки рисунка сам Врубель давал. Они с Михаилом Александровичем довольно близко сошлись, и смерть приятеля Кузьма Ильич воспринял невероятно тяжело. Только недавно Оглоблин отошел от черной меланхолии. А то совсем был плох. А теперь прямо-таки молодцом, даже отпускаем к друзьям на выходные.
Чем ближе они подходили к скамейке, тем отчетливее фон Бекк мог рассмотреть сидящего. Это был мужчина без возраста, длинноволосый и седой, но все еще упитанный и крепкий. Склонившись над лежащей на коленях доской, он что-то рисовал карандашом на плотном прямоугольнике бумаги. Губы его энергично двигались, лицо кривилось в усмешке. Заметив приближающихся, Оглоблин закрыл рисунок ладонями, замер в покорной позе и настороженно смотрел, как врач ведет к нему посетителя.
– Вот, познакомьтесь, Кузьма Ильич, это – Герман фон Бекк, снимает фильмы. Господин фон Бекк знает о вашей поездке на север и очень ею интересуется. Думает делать фильму.
– Да, очень хорошо, – механическим голосом проговорил обитатель санатории, тряхнув седыми локонами.
– Ну, господа, беседуйте. Не буду вам мешать, – деликатно проговорил доктор, разворачиваясь и удаляясь по аллее обратно к корпусам.
– Вы не возражаете, если я присяду? – осведомился фон Бекк.
– Присядьте, – без эмоций откликнулся пациент.
– Расскажите про журналистку Сашу Ромейко.
– А. Саша. Она была пророком. Как и Миша Врубель. Миша мне рассказывал о шестикрылом серафиме – это эскиз к картине, который он сделал когда-то давно. Врубель верил, что если нарисовать на обороте людей и вслух произнести их будущую судьбу, то все исполнится. А как не верить? Мамонтов разорился. Сыну Коровина отрезало ноги. И Миша думал, что это он виноват. Он всегда себя во всем винил. Думал, будто сын у него умер потому, что Миша всю свою жизнь Демона писал. Во искупление Миша стал писать шестикрылого серафима. И серафим дал ему дар. Сделал пророком. Самое главное – это владеть картоном. Вот этим.
Оглоблин разжал ладони, и фон Бекк увидел не слишком умело нарисованных карандашом двух женщин – молодую и постарше.
– Кого же вы рисуете, если не секрет?
Больной захихикал и выдавил из себя:
– Вера Александровна. И Антонида. Усольцевы. Жена и дочь Федора Арсеньевича. Думают, мерзавки, что одни тут здоровые, нас всех считают больными. А вот, как и вы, голубушки, ума лишитесь, что вы тогда запоете? Шестикрылый серафим все исполнит, если нарисовать того, кому пророчествуешь, и проговорить пророчество вслух.
Оглоблин перевернул бумагу, и на Германа глянул ледяным взором архангел о шести крыльях.
Совсем недавно Герман слышал, что эскиз увезла с собой на север Саша Ромейко, и вот, пожалуйста, – шестикрылый серафим во всей своей красе. И безумный Оглоблин рисует на его обороте людей, которым явно желает зла.
– Откуда это у вас? – осторожно спросил консультант.
Пациент клиники Усольцева поежился и хмуро ответил:
– Он сам мне дал.
– Кто он?
– Он! Тот, кто умер за нас на кресте. Дал и строго-настрого наказал выполнять его заповеди. Он приходил ко мне и звал с собой. Мы гуляли по улицам. Долго-долго гуляли. На лавочке спал пьяный. Он приказал – убей. И я убил.
– Он был рыжий и молодой? – подсказал фон Бекк, не сомневающийся в своей правоте.
