Стриж недоуменно глянул на свирель в собственных руках, хмыкнул и приложил ее к губам. Над лесом разнеслась задорная песенка про веселую вдову, ветви зашелестели ей в такт, а русалки внизу заплескались.
Вот. То-то же! Никаких стишат, никаких глупых рассуждений. Стриж рожден, чтобы быть Рукой Хисса — и нечего тут. Стишата и свирель — баловство. Приятное, забавное, но баловство! Серьезно — это заботиться о брате, помогать ему, прикрывать спину. И если стишата и свирель в этом помогут…
Стриж отнял свирель от губ, и мелодия оборвалась.
Глупости это все. Вот если бы он был потомком Золотого Дракона, истинным шером, вот тогда свирель была бы лучшим оружием. Но мастера теней не бывают истинными шерами, а истинные шеры — мастерами теней. Так что сегодня — день рождения настоящего Стрижа. Взрослого. Понимающего, кто он есть. И день смерти глупого мальчишки, мечтавшего о чудесном обретении дара.
Не будет у него дара. Нет, не было и не будет. И шис с ним! Зато у него есть настоящая семья! Брат. Ни у кого из гильдии нет, а у Стрижа есть. Это лучше дара.
И вообще, пора бы уже идти к дру Ульриху, как наставник велел.
Сунув свирель за пояс, Стриж спрыгнул с граба, сорвал ночную фиалку и бросил в реку — русалкам. Его тут же обрызгали, точнее от души облили речной водой и засмеялись. А у него на голове что-то обиженно квакнуло и спрыгнуло на землю. Русалки снова засмеялись, и Стриж тоже. В конце концов, сколько можно страдать на пустом месте? Он же не менестрель, жалостливые песенки за кружку эля — не его репертуар.
По пружинящей под ногами лесной траве он шел, насвистывая все ту же «Веселую вдову» и не думая о всякой ерунде.
На него напали уже в Королевском лесу, у раздвоенного дуба на перекрестке трех дорожек. Сверху. С мерзким, душераздирающим карканьем на него налетел ворон и попытался выклевать глаз. Стриж отмахнулся, не желая убивать живую тварь, пусть и сбрендившую. Но ворон не отставал — бросался и бросался, даже умудрился клюнуть в руку до крови. Пришлось изловить ненормальную птицу и слегка стукнуть тупой головой о дуб. Ворон обмяк, но не издох, сердце по-прежнему билось. А мозги явно не пострадают, за неимением оных.
И только когда мерзкое карканье стихло, Стриж различил в траве под дубом писк. Жалобный и скрипучий. А раздвинув траву — нашел вороненка. Мелкого, недавно оперившегося слетка. Вороненок попытался отскочить в сторону, но запутался неправильно оттопыренным крылом в стеблях вьюнка и опять жалобно запищал.
— Тихо, мелочь, — успокаивающим тоном велел Стриж и попытался взять птенца в руки.
Разумеется, сын сумасшедшей вороны оказался таким же придурком и укусил Стрижа за палец. Ну, хоть до глаз не дотянулся.
— Тихо, сказано тебе. Не ори.
Не обращая внимания на кровящий палец, Стриж завернул дурацкую птицу в собственную жилетку. Крыло явно было сломано, и вороненка милосерднее было бы придушить, чем оставлять здесь на поживу лисам.
Попросив Сестру, чтобы она надоумила бешеного родителя — или родительницу, не суть — заняться другими птенцами, а не искать этого, Стриж побежал прочь из леса. Сестра Сестрой, а вороны упрямы и злопамятны, и если этот каркающий ужас сейчас очнется — опять попытается заклевать.
Стриж перешел на шаг только в самом Нижнем городе. Здесь, неподалеку от опушки, и располагалась мастерская дру Ульриха Иргвина, лучшего в городе оружейника.
— Все порядочные люди давно спят! — встретил его привычным ворчанием Ульрих.
— Так то люди, — пожал плечами Стриж. — А я вам подарок принес, дру.
Рыжие и мохнатые гномьи брови одобрительно пошевелились, и даже заплетенная в две косы рыжая же борода стала топорщиться не так сердито. Впрочем, суровости оружейника Стриж давно не верил. Была она сугубо напускной, и только ради авторитета. Среди гномов почему-то считалось, что настоящим мастером может быть только убеленный сединами, зрелый муж, а не молокосос вроде Ульриха. Всего-то девяносто лет! Совершенно несерьезный возраст! Вот лет через сто, быть может…
Примерно это Ульриху раз за разом заявляли гильдейские старшины, когда он раз за разом приносил свои работы (и внушительные взносы золотом) на их строгий суд и просил звания мастера. Раз этак на пятый, когда «Лет через двести» сменилось на благожелательное «Ладно, приходите лет через сто, юноша», Ульриху надоело.
Он плюнул старым пням в бороды, забрал золотишко вместе со свежеизготовленными клинками и заявил, что в тине он видел гномью гильдию! Он — вольный мастер, и по законам Валанты имеет право сам продавать свои изделия.
Старые пни пообещали, что клейма гильдии ему не видать как собственных ушей и что ни одного хорошего заказа он не получит даже через триста лет. И если посмеет поставить лавку в Верхнем городе — гильдия его засудит. Так что судьба ему ковать ржавое дерьмо для воров и нищих!
На что Ульрих показал им шисовы хвосты и прямиком от старшин пошел в Безымянный тупик. Наверное, это был первый раз, когда в Безымянный тупик кто-то пришел не потратить денег, а что-то продать. Видимо, сам Хисс обалдел от подобной наглости, так что открыл Ульриху дорогу в ближайшей подворотне. А Мастер Ткач взял да и купил Ульриховы клинки.
«Два молокососа нашли друг друга, — смеялся Ульрих, рассказывая Стрижу эту историю. — Ваши-то Мастера, чтоб мне облысеть, тоже стояли на ушах. Мастер Ткач едва тридцати лет от роду, это ж скандал и попрание традиций. Ха! Традиции!»
Вопреки всем традициям Ульрих взял кредит в Первом Гномьем банке — благо хозяин его, дру Милль, приходился Ульриху троюродным дядюшкой — и поставил лавку на левом берегу Циль. Он купил королевский патент на собственное клеймо, выставил в витрине ржавый нож для чистки копыт и молочный бидон, назначил цены вдвое выше, чем у старшины гномьей гильдии оружейников… и в ус не дул, когда другие оружейники приходили выразить ему соболезнования и просто откровенно поржать над придурком, который на днях разорится.
С тех пор прошло больше десяти лет, ржать над Ульрихом перестали, зато дважды предлагали ему гильдейское клеймо.
«И гильдейские налоги. В тине я их видал! Мои шисовы хвосты намного лучше!»
В общем, теперь Ульрих был лучшим мастером-оружейником Валанты, сам мог приносить соболезнования коллегам из гильдии, но вот изображать из себя зрелого мужа — то есть ворчливого старого пня — не перестал. Привык.
Но Стриж и не жаловался. Все равно ворчал Ульрих недолго. А волшебное заклинание «подарок» действовало на него, как и должно действовать на молокососа, едва достигшего совершеннолетия.
— Ну-ка, ну-ка… — Глаза у Ульриха разгорелись. — Что там у тебя, птенчик?..
— Птенчик! — радостно сообщил Стриж, вручая Ульриху слабо трепыхающийся сверток. — Вы ж хотели что-нибудь этакое, милое и симпатичное. Вот оно. Ваше.
Ульрих принялся разворачивать сверток, едва Стриж переступил порог. И, разумеется, вороненок немедленно укусил его за палец и злобно зашипел. Стриж тут же накрыл его краем поклеванной и порванной когтями жилетки.
