Темный шер молчал целую секунду. Две. Три… Дайму даже показалось, что он дрогнул, что-то в его глазах промелькнуло живое… родное…
— Мне нужно все, Дюбрайн. Ты и Линза. Я не отступлю, даже не надейся. Обмануться дважды красивыми словами Брайнона может только полный…
Дайм был готов к удару. Он даже точно знал, когда Бастерхази ударит — все они, сумасшедшие темные, обожают пафос и чувствительны к эстетике и ритмике слова. Поэтому предсказуемы.
Полностью.
Кроме силы. Проклятой силы, невесть откуда берущейся…
У них обоих.
В точности, как этим утром. Как прошлым утром. Как все эти проклятые, полные лжи и счастья дни.
Дайм выдержал удар. Да что там, его щит даже не треснул. Зато треснули стены галереи, где-то неподалеку заорали от испуга.
Интересно, сколько еще выдержит дворец? Два дебила — это не просто сила, это полный кирдык. Всем, кто рядом. На лигу-полторы.
— Ну что, мой свет, ты отдашь мне Линзу и девочку сейчас или подождешь, пока Риль Суардис рухнет? Не думаю, что папенька император простит тебе смерть наследника, а Шуалейда — всей своей родни и друзей.
— Тебе ни к чему руины дворца и Конвент в полном составе на хвосте, так что придержи быков.
— Боюсь, мой свет, мне плевать и на дворец, и на Конвент. Или я получу Линзу, или… что там меня ждет, трибунал и нежные объятия Имперского Палача? Расскажи мне, Дайм шер Дюбрайн, как именно ты казнишь темных шеров.
— Ты скоро это узнаешь, Бастерхази, если к тебе не вернется разум. Да подумай уже головой, шисов ты дысс! Ты не получишь Линзу, хоть ты урони всю империю в Ургаш! Я не позволю тебе.
— Разум ко мне вернулся, мой свет. Увы, поздно. Ты же понимаешь, что не оставляешь мне выбора. Я не собираюсь идти на эшафот. Даже если моим палачом будешь ты.
— Придурок… Боги, Бастерхази, какой же ты придурок! Не будет никакого эшафота. Никто не узнает, я обещаю тебе. Видят Двуединые, если ты сейчас же остановишься, я прикрою тебя. Ты останешься чистым! Роне… пожалуйста!
Бастерхази дрогнул. Поверил. Дайм поставил бы собственную голову против фальшивого динга, что поверил. Потому что Дайм в самом деле готов был… да. В самом деле. Нарушить присягу ради этого темного придурка, самому пойти под трибунал, только ради… чего? Он сам мог бы себе ответить, ради чего?..
Боги, пожалуйста, пусть он согласится. Пусть одумается. Сейчас, пока не стало слишком поздно.
— Я прошу тебя, Роне. Остановись. Не надо… — упрямо продолжал Дайм, уже понимая, что бесполезно.
Бастерхази не остановится. Уже не сможет. Слишком далеко он зашел, чтобы сейчас поверить в прощение.
Дайм бы и сам не поверил.
Он же разумный, взрослый человек. Полковник МБ. А полковникам МБ устав не велит верить в любовь и прощение. Только в справедливое возмездие.
— Не надо жертвовать собой, Дюбрайн, — горько усмехнулся Роне, и тьма вокруг него стала еще гуще и темнее, а ощущение ужаса — еще плотнее и тяжелее. — Поверь, твоей жертвы никто не оценит. Что тебе дадут за победу над темным шером, еще одну цепь?
— Роне! Не надо, — не желая верить очевидному, попросил Дайм.
Тщетно.
Бастерхази отлично знал, как нанести смертельный удар. Он же не мог говорить все это, не понимая, что его слова убивают Дайма надежнее палаческого топора!
— Еще одну печать верности, чтобы ты лучше служил? — глядя Дайму в глаза, продолжил он.
«Нет. Нет, замолчи», — хотелось крикнуть Дайму, но воздух застрял в легких.
Удавка сдавила шею.
Шисова печать проснулась, услышав о нарушении первого правила — никому, никогда не рассказывать о шисовой печати под страхом смерти.
И одновременно грудь разодрало болью предательства и разочарования.
Боги, как глупо. Как же глупо было довериться Бастерхази. Дать ему власть над собственной жизнью и смертью и надеяться, что он не воспользуется этой властью!
А теперь — Дайм сдохнет сам и подведет Шуалейду. Ей не хватило совсем чуть. Нескольких минут. Может быть, секунд.
«Шу, быстрее! Я… ошибся… прости меня!» — крикнул он. Мысленно. Воздуха в легких уже не было, и света в глазах не было, только огненная тьма и пустота, в которую Дайм падал… падал…
И из последних сил, собрав все — включая остатки собственной жизни — Дайм нанес удар. Не боевым заклятием, нет, это было бы бесполезно. А чистым даром. Духом. Почти молитвой.
«Остановись, мой темный шер! Оставь Шуалейду в покое!»
И последним, что он увидел, были полные золотого пламени глаза — близко-близко.
— Нет, только не умирай! — послышалось ему сквозь гул огня. — Да-айм!
И где-то совсем далеко, в другой жизни, в другом мире, высоко и чисто зазвенела серебряная струна — зазвенела, лопнула и рассыпалась колокольчиками, брызгами ледяного источника.
Успела. Шуалейда успела инициировать Линзу.
А потом… Потом не было ничего.
Шуалейда шера Суардис.
— Беги, Шу, беги!
Приказ Дайма вырвал ее из наваждения.
Она побежала, нет, полетела — под защиту Линзы, в ласковые объятия стихии, как можно дальше от того кошмарного ужаса, который вот только что был ее Роне. Мужчиной, которого она любила. Которому верила и готова была отдать всю себя — и сердце, и жизнь, и дар.
Гигантский черный дракон разворачивал алые крылья, тянул к ней когтистые лапы, щелкал ядовитыми зубами, отхватывая по кусочкам ее силу и ее решимость. Тянул ее назад, нашептывал: иди ко мне, слушайся меня, тебе будет хорошо — ни о чем не думать, ничего не желать. Я буду думать и желать за тебя, а тебе будет хорошо.
Вечный бездумный покой. Одни лишь наслаждения. Тебе понравится, моя девочка.
Страшно. Завораживающе. И так хочется поддаться, не чувствовать больше боли предательства. Боги, как же хочется!..
Уступить Роне — и предать Дайма. Того, кто в самом деле любит ее. Кто готов отдать жизнь за ее свободу — уже отдает.
«Поторопись, Шу, я не удержу его долго».
Никто не удержит взбесившуюся тьму. Даже Дайм. Его обещание «все будет хорошо» не обмануло Шу ни на миг. Дайм прощался.
Но если она уступит Роне… отдаст ему Линзу… Может быть, Роне пощадит и Дайма? Он же любит…
«Я люблю тебя», — только что сказал темный шер. И солгал.
О боги. Нельзя ему поддаваться. Нельзя о нем думать. Она уже сбежала и захлопнула двери. Линза готова принять ее, свою хозяйку, искупать в гудящих стихийных потоках. Слиться с ней, подарить ей могущество и бессмертие.
«Здравствуй, моя девочка», — раздался голос матери. Очень грустный голос.
