Должно быть, он отражался на моем лице, когда я открыл дверь гримерки. Как только я переступил порог, Александр схватил меня за куртку и выволок обратно. Когда мы добрались до погрузочной площадки, он сунул мне в рот раскуренный косяк.
– Не нервничай, – сказал он. – Все будет хорошо.
Не уверен, что кто-нибудь когда-нибудь так ошибался.
Я послушно пыхтел косяком, пока от него не осталось полдюйма. Александр забрал его, высосал до кончиков пальцев, бросил в сторону и повел меня в гримерку. Мои дурные предчувствия на задворках сознания сменились паранойей.
Время тянулось медленно, пока я накладывал грим, натягивал костюм и рассеянно – вместе с остальными – выполнял дыхательную гимнастику. Джеймс, Александр, Рен, Филиппа и я прислонились к стене в коридоре, раскинув руки, чтобы расправить диафрагму, и напевали:
– «О, войте! Войте! Войте! Вы из камня —
Из камня, люди!»
[44]
Вдруг откуда-то появился первокурсник в наушниках, который заявил нам, что у нас пять минут до начала. Мое сердце пропустило удар, а потом все понеслось, словно кино на ускоренной перемотке.
Плебеи-второкурсники высыпали из соседних гримерок и поспешно заняли свои места за кулисами, торопливо застегивая рубашки и манжеты или прыгая по коридору в попытках завязать шнурки ботинок. Филиппа потащила меня в женскую гримерку и кинула на стул. Она набросилась на мою голову с расческой и тюбиком геля для волос, когда на сцене уже вспыхнул свет и первые строки пьесы затрещали в динамиках за кулисами.
Флавий:
– «Пошли домой, бездельники, – домой!
Иль нынче праздник?»
[45]
Филиппа шлепнула меня по щеке.
– Оливер!
– Черт, что?..
– Готово, убирайся отсюда, – хмуро ответила она, глядя на меня сверху вниз, уперев одну руку в бедро, а другой еще сжимая гребень.
– Извини, – сказал я, поднимаясь со стула. – Спасибо, Пип.
– Ты что, под кайфом?
– Нет.
– Обделался?
– Да.
Она поджала губы и покачала головой, но ничего не сказала. Я не был вполне чист, но и не был целиком под кайфом, и она наверняка знала, что во всем нужно винить Александра. Я вышел из женской гримерки и слонялся по коридору, пока мимо не промчался Ричард, обратив на меня не больше внимания, чем на облупленную краску на стене. Я последовал за ним, отстав на полшага, выскочил на сцену, ярко освещенную софитами и произнес со всей искренностью, на которую был способен:
– «Тс!.. Цезарь говорит»
[46].
Первый и второй акты пронеслись как дождливый фронт урагана. Атмосфера наэлектризовалась, но и мы, и зрители предчувствовали, что самое худшее еще впереди. Когда появилась Кальпурния, я наблюдал за ней из-за кулисы. Ричард и Мередит вроде бы преодолели взаимные разногласия или, по крайней мере, забыли о них на время представления. Он был груб с ней, но не жесток. Она – нетерпелива, но держалась без вызова. Не успел я опомниться, как Джеймс уже тряс меня за плечо и шептал:
– Скорей.
Начался третий акт. Зрители увидели силуэт колоннады на фоне ширмы, мягко светившейся алым, – кровавый, опасный рассвет. Ричард встал между двумя центральными колоннами, а остальные актеры окружали его кольцом, пока Метелл Цимбр стоял на коленях в Чаше и молил за своего брата.
Ричард:
– «Твой брат был изгнан по суду: и если,
Прося о нем, ты станешь льстить и гнуться,
То оттолкну тебя я прочь, как пса.
Знай, Цезарь справедлив, и только дело
Он может брать в расчет».
Я находился к нему ближе всех и мог видеть нервное подергивание его лицевых мышц, когда он выносил приговор. Александр, ожидавший на противоположной стороне круга с хищным, кошачьим нетерпением, поймал мой взгляд и распахнул пиджак, чтобы показать заткнутый за пояс нож для бумаг. Такое «оружие» в принципе больше соответствовало выбранной стилистике постановки, чем бутафорский кинжал, и было весьма опасным.
Александр и Джеймс стояли бок о бок, глядя в пол, пока Ричард отклонял жалобу Сената.
– «Я б тронут был, будь я таков, как вы;
Способен сам простить, я б слушал просьбы;
Но сходен я с полярною звездой:
Она стоит недвижна, постоянна,
И в небесах товарища ей нет».
Он оглядел нас своими потемневшими глазами, призывая возразить ему. Мы переминались с ноги на ногу и ощупывали узкие бутафорские клинки, но хранили молчание.
– «Весь свод небесный искрами расписан,
И все огни, и все они блестят,
Но лишь один меж всеми неподвижен.
И в мире так; он полон весь людей;
А у людей и плоть, и кровь, и чувство.
Но знаю я меж них лишь одного,
Который стал на месте, недоступном
Для всех напоров: и что это я».
Его голос стал громче, заполнив каждый уголок зала, словно всесильный раскат грома. Филиппа справа от меня едва заметно вздернула подбородок.
– «Позвольте мне вам показать немного
Тем, что стоял я за изгнанье Цимбра,
Да и теперь на том же все стою».
Метелл начал возражать, но я не слушал его. Мой взгляд был прикован к Джеймсу и Александру. Они отзеркаливали движения друг друга, слегка поворачиваясь на сцене к залу, чтобы зрители могли видеть ножи, заткнутые у них за пояса. Я облизнул нижнюю губу. Все казалось слишком реальным, как будто я сидел в первом ряду кинотеатра перед огромным экраном. Я на мгновение зажмурился, желая, чтобы поджилки перестали трястись, пока моя кровь бежит к сердцу и обратно. Я закрыл глаза, стиснув пальцы на рукояти клинка. Теперь я ждал, когда услышу семь роковых слов, которые подтолкнут меня к действию.
– «Сам Брут не тщетно ль гнет колена?» – требовательно вопросил голос Ричарда.
Я открыл глаза и обнаружил, что Джеймс преклонил одно колено и смотрит на Ричарда с дерзким презрением.
– «Так говорите ж, руки, за меня», – проговорил я и прыгнул, сунув бутафорский кинжал под поднятую руку Ричарда.
Остальные заговорщики внезапно ожили, набросившись на нас, как стая падальщиков. Ричард впился в меня взглядом, оскалился, а потом стиснул челюсти. Я «выдернул» клинок и попытался отодвинуться, но Ричард схватил меня за воротник рубашки, так сильно сдавив ткань вокруг горла, что я не мог дышать.
