– Ты в порядке? – спросил Александр. – Я решил, что ты собираешься утопиться.
– Я?.. Нет.
– Хорошо. Не стоит кидаться в воду. – Он оскалился и поднялся на ноги. – Идем, – сказал он. – Здесь адски холодно, и я не оставлю тебя на причале в одиночестве.
– Ладно. – Я встал, стряхивая пепел с колен.
Александр сунул руки в карманы и склонил голову, щурясь в темноту, укрывшую противоположный берег озера.
– Знаешь, что странно? – спросил он.
Я проследил за его взглядом и нахмурился.
– Что?
– Кровь была в воде, но не на причале. И нигде поблизости.
Я взглянул себе под ноги. Доски оказались сухими и чистыми, выбеленными, как кости, годами пролежавшие под солнцем и дождем. Ни единого красного пятнышка.
– И что? – беспокойно спросил я.
Он покосился на меня.
– Его череп был проломлен. Если он ударился головой и упал в воду… Обо что, черт подери, он ударился?
Огрызок нашего косяка еще тлел на краю причала. Александр столкнул его носком ботинка. Окурок беззвучно нырнул в озеро, и по воде пробежала рябь, искажая небо так, что звезды закачались и замигали, появляясь и исчезая.
– Как там говорилось в «Генрихе Шестом»? – спросил Александр.
– Не помню, – ответил я.
Но я помнил. Пока мы шли обратно к Замку, строки крались за мной, как шепот ветерка в кронах деревьев.
«Сиянье славы,
Как круг в воде, расходится в ничто
От собственного роста – так исчезнет»
[71].
Сцена 12
Неделю спустя мы пришли в трапезную на завтрак и с удивлением обнаружили, что она гудит от праздничного возбуждения. Студенты вскрывали конверты и болтали о рождественском маскараде, который должен был состояться вопреки недавним событиям. Время склоненных голов и застывших, неулыбчивых лиц, казалось, закончилось, суматоха была удивительно освежающей.
– Кто хочет забрать почту? – спросил Александр, с характерным смаком копаясь в куче картофельных оладий.
В то утро Филиппа силой вытащила его из постели, настояв, что если он пропустит еще один завтрак, то просто растает в воздухе.
– Зачем? – спросил я. – И так ясно, что мы обнаружим в конвертах. Обычные задания.
Филиппа подула на свой кофе.
– Не думаешь, что в этом году все может быть немного иначе? – возразила она.
– Не знаю… По-моему, они пытаются вернуться к нормальной жизни.
– Вот и хорошо, – фыркнул Александр. – Меня тошнит от того, что все на меня пялятся.
– Могло быть и хуже, – тихо сказала Рен. Она гоняла яйца по тарелке, но ничего не ела. – Люди по-прежнему смотрят мимо и сквозь меня, будто я не существую.
Мы погрузились в печальное, задумчивое молчание, тогда как студенты вокруг продолжали болтать о маскараде, о том, что они наденут, и о том, насколько впечатляющим будет бальный зал. Чары оторванности от мира неожиданно разрушились, когда у нашего стола появился Колин, незаметно для всех, кроме меня, опустив одну руку на спинку стула Александра.
– Доброе утро, – сказал он и нахмурился. – Вы в порядке?
– Да. – С некоторым ожесточением Александр наколол на вилку сосиску. – Просто подумываем о том, чтобы основать в Замке колонию прокаженных.
– Все до сих пор шарахаются, да? – спросил Колин, словно только что понял, как ведут себя остальные студенты по отношению к нам.
– Вуайеристские уроды, – сказал Александр и откусил половину сосиски, щелкнув зубами, как гильотина. – Что привело тебя в наш уголок изгоев?
Колин показал нам маленький квадратный конверт со знакомым почерком Фредерика на лицевой стороне.
– Нам распределили роли в «Р. и Дж.», – произнес он. – Подумал, что вам надо об этом сказать.
– Правда? – Александр развернулся на стуле, бросив взгляд на почтовые ящики. – Quelle surprise
[72].
– Хотите, чтобы я забрал их?
– Нет, не нужно. – Мередит отодвинула стул и швырнула салфетку на стол. – Я хочу еще кофе. Я возьму почту.
Пока она шла через трапезную, студенты машинально расступались, будто боялись, что ее несчастье может быть заразным. Я почувствовал укол гнева, разорвал пополам бекон и принялся кромсать его на мелкие кусочки. Я не понимал, что я делаю, пока Филиппа не окликнула меня:
– Оливер?
– Что?
– Ты издеваешься над беконом.
– Прошу прощения, я не голоден. Увидимся в аудитории.
Я встал, не взглянув ни на кого из нашей компании, и понес свою тарелку к мусорному баку. Кинул туда остатки завтрака и посмотрел на Мередит: она все еще копалась в наших почтовых ящиках. Затем уставился на второкурсников, которые за ней наблюдали, и пялился на них до тех пор, пока они вновь не склонили головы над своими порциями, яростно перешептываясь по-гречески.
– Мередит, – сказал я, подойдя к ней поближе и понизив голос.
Она подняла голову, бесстрастно скользнув взглядом по моему лицу, и снова вернулась к почтовым ящикам.
– Мередит, – повторил я, не колеблясь. Мое негодование почему-то сделало меня смелее, чем обычно. – Прости за ту ночь и прости за День благодарения. Я буду первым, кто признается в собственном неведении. Я не знаю, что мы тут делаем. Но я хочу это выяснить.
Она прекратила рыться в почтовом ящике Рен и облокотилась на него. Соседним был ящик Ричарда, пустой. Администрация не успела сменить табличку с его именем.
Я заставил себя отвести взгляд от ящика Ричарда и посмотрел на Мередит в упор. Выражение ее лица было непроницаемым, но, по крайней мере, она слушала меня.
Я наклонился к ней.
– Почему бы нам не пойти выпить чего-нибудь? Только ты и я. Знаешь, я не могу мыслить ясно, когда все глазеют на нас, словно мы герои реалити-шоу. Давай спрячемся от них ненадолго.
Она скрестила руки на груди и скептически спросила:
– Приглашаешь меня на свидание, да?
Я не был уверен, какой ответ будет правильным, поэтому пожал плечами.
– Наверное. Ну… мы выясним по ходу дела.
Ее лицо смягчилось, и я вновь поразился тому, какая она красивая.
– Ладно. Давай выпьем. – Она вручила мне пару конвертов. – Увидимся позже.
И она удалилась, оставив меня одного возле почтовых ящиков. Я тупо смотрел ей вслед. Прошла секунда или две, прежде чем я понял, что студенты-лингвисты пялятся на меня. Я вздохнул, притворился, что не вижу их, и занялся первым конвертом. Почерк на лицевой стороне был размашистым и неровным, совсем не похожим на аккуратные наклонные буквы Фредерика. Сзади, на восковой печати с гербом Деллехера, крепилась синяя шелковая лента. Я просунул под нее палец и вскрыл конверт. Записка оказалась короткой, а по содержанию – такой же, как и в последние три года, за исключением даты.
