Олбени – Камило Варела
Корделия – Рен Стирлинг
Регана – Филиппа Коста
Гонерилья – Мередит Дарденн
Эдмунд – Джеймс Фэрроу
Эдгар – Оливер Маркс
Шут – Александр Вас
Корнуолл – Колин Хиланд».
Дойдя до имени Колина, я вытаращил глаза.
– Что, ради всего святого, они сделали?
Мередит пожала плечами и села, разматывая шарф, который запутался в ее волосах. Я машинально поднял было руку, чтобы помочь, но ударился кистью о край стола и передумал.
– Если б я знала, – ответила Мередит наконец. – Такое чувство, что они перемешали все мужские роли и решили, что слишком устали, чтобы проделать то же самое с женскими.
– Александр будет в восторге, – заметила Филиппа.
Я фыркнул.
– Как бы там ни было, я в восторге.
– Честно говоря, Оливер, ты ведешь себя так, будто тебе сделали одолжение, – сказала Мередит. – Но ты заслужил это.
Ее лицо скрылось, когда она принялась стягивать шарф через голову, отчаявшись распутать его. Филиппа многозначительно посмотрела на меня и вскинула брови. В животе у меня тотчас разлилось тепло. Я мог бы свалить вину на сидр, но моя кружка давно опустела.
Мередит вынырнула из шарфа и швырнула назойливую вещь поверх вещей Филиппы.
– Тут только вы вдвоем? – спросила она.
– Какое-то время тут был лишь я один, – ответил я. – Где все?
– Рен после прослушивания сразу вернулась в Замок и пошла спать, – объяснила Мередит. – Не думаю, что она хочет рисковать. Вы же помните ее «эпизод»?
Так мы называли обморок Рен во время ее монолога леди Анны. Странно, но никто не сумел определить, что же с ней случилось. «Эмоциональное истощение» – вот как описал это врач из Бродуотера.
– Как насчет Джеймса? – спросила Филиппа.
Мередит вздохнула.
– Он остался слушать мой монолог, но был в полной прострации. Мрачный. Ну, ты понимаешь…
(Ее реплика была явно адресована мне, хотя на самом деле я ничего не понимал.)
– Я спросила, пойдет ли он в бар, и он ответил, что не хочет. Он, дескать, решил прогуляться, – продолжала Мередит.
Филиппа вскинула брови еще выше, и те практически скрылись под ее челкой.
– В такую погоду?
– Угу. Я тоже удивилась. А он ответил, что ему надо прочистить мозги, и его не волнует, каким будет список: ведь до завтрашнего утра он точно не изменится.
Я перевел взгляд с Мередит на Филиппу.
– О’кей, девочки. И где после всего этого может быть Александр?
– Вероятно, с Колином, – ответила Филиппа.
– Откуда тебе известно? – выпалил я.
Мередит усмехнулась.
– Ты думаешь, это тайна?
– Ну… он так считает.
– Я тебя умоляю! – фыркнула Филиппа. – Единственный, кто считает это тайной, – Колин.
Я покачал головой, окинув взглядом переполненный бар. Неужели Деллехер – нет, Бродуотер, если уж на то пошло, – всегда столь жаден до сплетен?
– Зачем мы притворяемся, будто здесь есть какая-то личная жизнь? – я.
– Добро пожаловать в мир искусства. Как постоянно повторяет Гвендолин, когда входишь в театр, надо оставить на пороге три вещи: достоинство, скромность и приватность. – Мередит.
– Я думала, достоинство, скромность и гордость. – Филиппа.
– Мне она говорила о достоинстве, скромности и неуверенности в себе. – Я.
Мы замолчали, а потом Филиппа сказала:
– А это многое объясняет.
– По-твоему, у Гвендолин есть готовый список для каждого студента? – спросил я.
– Возможно, – закивала Мередит. – Хотя как-то очень странно, что она считает приватность главной моей проблемой.
– Наверное, она хочет подготовить тебя к тому, что на тебя будут пялиться, тебя будут лапать и насиловать в каждой пьесе, которую мы ставим, – сказала Филиппа.
– Ха-ха! Я – объект домогательств, очень смешно! – Мередит закатила глаза. – Клянусь, мне надо было стать просто стриптизершей.
Филиппа ухмыльнулась в кружку.
– Всем нужен запасной план.
– Ага. Ты всегда можешь сменить пол и превратиться в мальчика по имени Филипп, – парировала Мередит.
Они хмуро посмотрели друг на друга, а я попытался разрядить обстановку:
– Думаю, мой запасной вариант – экзистенциальный кризис.
– Неплохо, – улыбнулась Филиппа. – В таком случае ты можешь играть Гамлета.
Мы втроем выпили еще шесть кружек сидра, тщетно ожидая, когда дверь откроется и мы увидим кого-нибудь из нашей компании. Но никто так в «Зануде» и не появился. Неужели остальных не интересовал список с распределением ролей?
Даже когда мы пили, болтали и смеялись вполсилы, невозможно было игнорировать тот факт, что наши приоритеты изменились. Рен стала слишком слабой, чтобы совершить обычную прогулку от Фабрики до бара. Джеймс – слишком рассеянным. Александр – занят иным образом. Причуды и мотивы преподавателей Деллехера также оставались непостижимы. Почему они внезапно отменили полувековой бойкот «Лира» и втиснули Фредерика и Камило в список? Вот что не давало мне покоя, и я продолжал размышлять над этим, застегивая пальто и натягивая перчатки. Может, они пытались заткнуть зиявшую после ухода Ричарда дыру? Но другой ворчливый голос в глубине моего сознания не умолкал, продолжая задавать вопросы. Имелся ли тут какой-нибудь скрытый мотив? А если они, как и Колборн, не доверяют нам? Может, Фредерик и Камило уже не были просто товарищами по сцене и учителями? Вдруг они наконец-то начали понимать, в какой опасной ситуации мы оказались?
Сцена 3
Когда мы начали подготовку к спектаклю, намереваясь увязнуть в трагической трясине «Короля Лира», мало что прояснилось. Однако мне стало до боли очевидно, что мы сильно недооценили чудовищность отсутствия Ричарда. Его спальня пустовала, его место в библиотеке было свободно, как и его стул за нашим обеденным столом, но он, казалось, постоянно сопровождал нас, как призрак Банко, незримый для всех, кроме нашей поредевшей компании. Часто мне чудилось, что я вижу его краем глаза – мелькнувшую тень, исчезнувшую за углом. Эти краткие галлюцинации сделали меня нервным параноиком, склонным вздрагивать, когда кто-то неожиданно касался моего плеча или заговаривал со мной.
По ночам Ричард становился героем моих снов, а уже в середине семестра он был моим партнером по сцене и молчаливым компаньоном в «Зануде», превращая самые обыденные ситуации во что-то темное и зловещее. Я оказался не единственной жертвой ночных и дневных кошмаров. Джеймс начал что-то бормотать и метаться во сне, а в те вечера, когда я делил постель с Мередит, я замечал, что она дрожит рядом со мной: ее руки мяли одеяло или же – в особо тревожные часы – мою футболку.
