— Не знаю, но догадываюсь.
— Ладно, умник. Пошли по направлению к кухне. Мне велели тебя накормить. Я и сама умираю от голода. Ты знаешь, что мы будем сегодня кушать? Сациви. Знаешь, что такое сациви? Холодная курица под густым ореховым соусом. С хмели-сунели, корицей и шафраном. Пальчики оближешь. Только, пожалуйста, не чавкай!
Прошли в кухню, там, в уголке для нас был накрыт маленький столик. Сели. Сердце ныло, мне так хотелось остаться с Мананой наедине! Но мимо нас то и дело пробегали охранники, повара и официанты, обслуживающие гостей в столовой. До нас доносились крики и возгласы начальников.
— Водки, водки налейте нашему Михалычу!
— А пусть он станцует и споет! Как тогда, в Новороссийске.
— Коньяку для министра! Быстро! Поворачивайся, пингвин, или в Антарктиду отправлю!
— Курчавому Юське еще сациви положи. И винца плесни в рюмочку! Беленького.
— Я в Тбилиси, в гостях у Сраного Швили и не такое сациви едал!
— Витенька, дырявая ты жопа, ножичком и вилочкой ешь, пожалуйста… Ты ведь не на приеме у английской королевы.
— Муха, ты мне Лукича напоминаешь, когда кепку надеваешь.
— А ты напоминаешь мне помойное ведро.
Я, как и неизвестный мне Витенька, не знал как едят сациви. Нервничал.
Уронил кусок мяса в соус.
Манана долго оттирала мою белую рубашку и голубой галстук с золотыми драконами влажной салфеткой, потом покачала головой и сказала: «Какой ты неловкий! Посмотри, это мое единственное бальное платье, а ты его закапал».
— На черном не видно!
— Видно… все видно!
— Тогда сними его. И пойдем в номера.
— А больше ты ничего не хочешь?
В конце нашей трапезы к нам подошел отец Мананы, Сергей Георгиевич, породистый грузин, строго посмотрел на дочь и сказал ей что-то по-грузински. Манана вперила в него яростный взгляд. Как будто кинжалом пырнула. Задыхаясь от показного гнева, ответила ему, тоже по-грузински. Сжала смуглые кулачки и ударила ими себе по худеньким бедрам.
Затем, неожиданно для меня, — зарыдала.
Рыдала Манана только несколько секунд.
А потом — боги, боги — слезы как бы сами высохли на ее глазах, она мягко улыбнулась и произнесла: «Папа, я тебя люблю. Ради тебя сделаю все! Посмотри, он мне платье соусом залил, вандал…»
— Ничего, ничего, — проговорил Сергей Георгиевич с сильным грузинским акцентом, — я куплю тебе другое… мужчину делает женщина, не забывай эту мудрость, завещанную нам предками, доченька.
Погладил Манану по красивой голове, украшенной черными кудряшками с вплетенной в них жемчужной ниткой, и обратился ко мне.
— Ты когда первый курс заканчиваешь, джигит?
— Через четыре месяца.
— А что после МГУ собираешься делать?
— В аспирантуру пойду.
— А дальше?
— Защищу кандидатскую, а потом и докторскую.
— Хороший мальчик! Правильно мыслишь. Хотя… боги смеются, когда мы о наших планах говорим. Но на то они и боги. А у тебя все будет хорошо… Милые дети, приглашаю вас на двор, на стрельбище. После еды надо размять кости.
Там, на стрельбище, я впервые в жизни взял в руки пневматический пистолет. С вороненым дулом и черной пластмассой. Тяжелый. Американский!
Сам догадался, как надо накачивать в цилиндр воздух. Зарядил… прицелился… и влепил пульку в молоко. Манана захихикала.
Кроме нас стреляли еще несколько человек. Начальники. Отец Мананы не стрелял, стоял в стороне, курил сигареты Кент. Задумался о чем-то.
Мы с Мананой стреляли по мишеням, а начальники — по воронам, сидящим на проводах. Глупые птицы и не подозревали, что по ним ведут огонь. Каркали и не улетали.
Мазали-мазали.
Наконец, один начальник все-таки попал. Я видел, как птичья головка беспомощным комочком плоти упала на землю, а из пернатого тела, как из черного бокала прыснула алая кровь.
Начальники заревели от удовольствия. Сергей Георгиевич нахмурился. Бросил сигарету и раздавил ее остроносым ботинком. У Мананы по лицу пробежала гримаса брезгливого отвращения.
Сергей Георгиевич был высок, худ, элегантен. Остальные начальники — были похожи на Бобчинского или Добчинского. От них невыносимо несло коньяком и чесноком.
Один из них, тот самый, который убил ворону… товарищи называли его почему-то Курчавым Юсей, хотя он был лыс как биллиардный шар, решил показать Манане, как правильно целиться. Она не возражала.
Он обнял ее и облапал маленькую грудь девушки потными ладонями с короткими толстыми пальцами. Когда черепаший ноготь Юси нажал ей на сосок, Манана дернулась, как испуганный олененок.
Я вскочил и грубо отпихнул его от Мананы. Сил во мне тогда еще было как в молодом Геракле.
Сергей Георгиевич тактично отвернулся. Остальные начальники состроили скабрезные мины. Курчавый Юся встал, отряхнулся, мстительно посмотрел на меня… Пробормотал: «Полегче, полегче, петушок, а то крылышки подрежем».
Тут в ворота дачи ввалилась щебечущая толпа девушек. Сергей Георгиевич поприветствовал их и провел в здание с саунами и бассейном.
Начальники переглянулись, обменялись похабными комментариями и ушли, а мы с Мананой остались на дворе.
Похоронили обезглавленную ворону.
Манана соорудила над ее могилой что-то похожее на крест.
Отнесли пистолеты, неиспользованные мишени и коробочки с пульками в дом. Поднялись на третий этаж, в выделенную нам комнату. Без двуспальной кровати, но с диваном, креслами, книжным шкафом, роскошным проигрывателем и большим набором пластинок. Сели в кресла и немного помолчали.
Нашел пластинку группы Прокл Харум. Поставил песню, которую несколько раз слышал по радио. «А whiter shade of pale». Слова ее я не понимал тогда, не понимаю и сейчас, хотя читал и перевод и интерпретации. Но мелодию этой песни, похожую на баховский хорал, я полюбил сразу и на всю жизнь. И то особенное настроение молодого человека, которое она отражает. Когда и любовь уже не спасает, а топит. И в душе развивается психоделическая некрофилия, «более белая, чем сама бледность». Но не всамделишная, а как бы наигранная, и потому не страшная, а влекущая.
Пригласил Манану потанцевать. Она согласилась. Мы обнялись. По выражению ее лица понял, что эта песня будит в ней печальные воспоминания. По ее щеке вдруг побежала слеза. Я поймал ее губами и слизнул.
Манана положила голову мне на плечо. А когда мы опять сели в свои кресла, прошептала на ухо: «Я до сих пор — невинная девушка. И сделает меня женщиной только мой законный муж после свадьбы».
— А как же пять лет МГУ? Студенты и профессора, американские и европейские… умничали, умничали… и остались с носом?
