За недолгий срок моего общения с русской эмиграцией я поняла, что как раз такие «пустоцветы», как Макарова, находясь постоянно на виду, и определяют общественное мнение, заслоняя собою людей более скромных и более достойных, которые остаются в тени, несмотря на то, что их значительно больше.
В связи с этим, подходя к концу главы, посвященной моим впечатлениям о поездке в послевоенную Европу, я хочу сказать несколько слов о семье Ниродов. В Петербурге граф Михаил Евстафьевич был предшественником моего отца на должности помощника начальника Главного управления Уделов — отец всегда отзывался о нем с большой теплотой и уважением. Двое сыновей Нирода погибли в Цусимском бою. Как сейчас помню окруженные траурной рамкой портреты двух красивых морских офицеров на страницах газет и журналов того времени.
В Висбадене жили их родители и младший брат. Средств, видимо, не было никаких, потому что старый граф разгружал багажные вагоны на вокзале, и можно было видеть, как он в брезентовом фартуке проходит по платформе, толкая перед собой тележку с чемоданами, не только не теряя при этом своего достоинства, а вызывая какое-то умиленное уважение. Молодого Нирода мама старалась устроить через нашего соседа Пуасилли на какую-нибудь конторскую должность, и он несколько раз заходил к нам узнать о результатах, а потом — поблагодарить маму, когда ее хлопоты увенчались успехом. Это был болезненный и молчаливый молодой человек, внешне, быть может, ничем особенным не отличавшийся, но производивший впечатление исключительной душевной тонкости. Казалось, что Михаил Михайлович Нирод по самой своей сущности не может сделать чего-либо некорректного или неделикатного — таким, по крайней мере, он остался в моих воспоминаниях. (Написав эти строки, я подумала: «Как был бы удивлен Миша Нирод (если он жив!), если б узнал, что какая-то женщина, видевшая его три-четыре раза в жизни и обменявшаяся с ним лишь несколькими незначительными словами, пишет о нем так хорошо, причем ее отзыв совершенно бескорыстен!»)
В конце апреля мы с Димой стали собираться домой — на этот раз уже не морским путем, а по железной дороге. Прощание с мамой не было надрывным — мы словно чувствовали, что увидимся снова, но уже не в Германии, а во Франции, куда маму все время тянуло.
Путешествие наше совершилось без приключений: мы пересекли границу в Себеже и на таможне к нам отнеслись милостиво. Я беспрепятственно перевезла кое-что из одежды Борису, все наши вещи и небольшие подарки.
О том, какие изменения произошли в Калуге за мое полугодовое отсутствие и как там потекла моя дальнейшая жизнь, речь пойдет в следующей главе.
Снова в Калуге
Дошедший до меня за границей слух о том, что из Москвы в феврале 1924 года выслали много дворянской молодежи, оказался верным. Это мероприятие получило название «дела фокстрота».
За семь лет революции в семьях Шереметевых, Голицыных, Львовых и других им подобных, подросло молодое поколение. Эти дети, видевшие лишь тревогу и лишения, но слышавшие о балах, на которых блистали их родители, захотели, как только жизнь с введением НЭПа стала легче, во что бы то ни стало танцевать и веселиться. Молодежь была в большинстве своем талантливая и красивая, причем самым красивым, самым талантливым, но самым причудливым, был Борис Сабуров. (В ту пору он, как ни странно, увлекался футуризмом.)
Центром сборищ стали антресоли шереметевского дома на Воздвиженке — там танцевали, пели под гитару, читали стихи Есенина и Северянина, завязывали юношеские романы — до тех пор, пока все «мальчики» и некоторые из «девочек» не оказались сначала в тюрьме, а затем в ссылке.
Так как я знаю обо всем этом деле лишь понаслышке, то считаю необходимым в качестве «первоисточника» привести стихотворение, написанное дочерью генерала Данилова в Тюменской тюрьме. К моему собственному удивлению, память моя сохранила его дословно. Вот оно:
Москва вся трепетом объята,
И слух перегоняет слух —
Вчера в окрестностях Арбата
Арестовали всех старух.
Потом — хоть это баснословно,
Был на Остоженке скандал:
Грудных младенцев поголовно
Сослали в лагерь на Урал.
Забыв кадетов и эсеров
И неизвестно почему,
Двенадцать дюжих фокстерьеров
Арестовало Ге-пе-у.
И мы, с веселостью беспечной
Дотанцевавшись до тюрьмы,
Должны признать с тоской сердечной,
Что фокстерьеры — это мы!
Нас было двести — возраст жуткий:
От десяти до двадцати.
Мы все любили смех и шутки,
Любили песни и цветы.
Друг друга мы почти не знали,
Но это, впрочем, все равно.
Мы, как один, сюда попали,
И обвиненье нам одно!
Ах, фокстрот, фокстрот:
Всяк тебя клянет.
Ты — причина наших злоключений.
Доплясались мы до сырой тюрьмы
И до самых страшных подозрений.
Ах, фокстрот, фокстрот,
Темных сил оплот!
Ты залог реакции суровой,
Ты гнездо КР в РСФСР,
Ты — ее надежда и основа!
Наш печальный рок всем дает урок,
Как беречь республику родную —
Если вас зовут танцевать фокстрот,
Говорите: «Pardon, я не танцую!»
Наиболее мягкой мерой репрессии стала высылка из Москвы с ограничением «-6»
[104].
Калуга находилась в числе дозволенных городов, и потому по приезде я увидела много новых лиц и прежде всего — у Марии Сергеевны Хольмберг — Анну Сергеевну Сабурову. Это была уже не та прекрасная дама в белом кружевном платье и черной шляпе с перьями, которую я в детские годы видела у Сухаревой и для которой, по моим тогдашним понятиям, должно было «литься много крови, много песней». Но следы этого обаяния и, главное, привычка видеть вокруг себя людей, поддавшихся этому обаянию, — остались. С Анной Сергеевной в Калугу приехали ее дочь (уже взрослая) Ксения и младший сын, юноша лет двадцати, Юрий. Старший сын Борис был в ссылке, где-то под Ирбитом.
Сабуровы поселились в маленьком домике на Горшечной улице — два привезенных с Воздвиженки золоченых кресла резко контрастировали с довольно убогим видом этого жилища. Денег было мало. Наиболее практичная из всех членов семьи Ксения Александровна (на которую «-6» не распространялся) от времени до времени ездила в Москву, что-то продавала, и жизнь на некоторое время оказывалась обеспечена.
