В годы крушения Российской империи
События лета и осени 1917 года воспринимались мною в «отраженном виде». О происходящем в России мы с мамой узнавали из сообщений печати и по самым разноречивым слухам, доходившим сначала до Козельска, а затем до Попелева. Но не только нам, находившимся в деревне, было трудно ориентироваться в том, что творится в стране, — период между февральской и октябрьской революциями представляется мне какой-то чудовищной неразберихой, причем никто (во всяком случае, в моем окружении) не давал себе отчета в грандиозности совершающихся сдвигов.
С весны стало ясно, что князь Львов не справляется с ролью главы Временного правительства, демагогия Керенского опротивела всем, выступления «бабушки русской революции» Брешко-Брешковской — стали смешны. Летнее наступление по всему фронту стоило больших жертв и не принесло положительных результатов. В Козельске периодически появлялись какие-то прапорщики, именовавшие себя «эмиссарами Временного правительства». Они много говорили о «войне до победного конца», но уклонялись от ответов на вопросы о правах и обязанностях граждан внутри страны.
В середине лета неожиданно, в возрасте пятидесяти пяти лет умер в Калуге Сергей Николаевич Аксаков. Смерть его была вызвана каким-то острым кишечным заболеванием. Любивший отца Борис поспел только на похороны. Приехав из Калуги на три дня, он должен был срочно вернуться на фронт (будучи в это время комендантом 26-го корпуса, расположенного недалеко от Черновиц).
Возник вопрос о входе во владение Антиповым. Этот клочок земли был так основательно заложен, что брать на себя какие-либо обязательства представлялось рискованным, а разбираться — не было времени. По просьбе Бориса, впредь до его возвращения с фронта, Антипово перешло в ведение так называемой дворянской опеки, причем опекунами были назначены я и Алексей Владимирович Блохин. Наша миссия заключалась в том, что от времени до времени мы наезжали в Антипово, беседовали с паном Венцеславским, приказчиком, и уезжали обратно.
Но в сентябре из Дворянского банка посыпались грозные напоминания об уплате процентов. В случае неуплаты банк в начале октября ставил Антипово на торги. В моем представлении Дворянский банк был чем-то незыблемым. Убедив в этом своего соопекуна, я стала спешно продавать скот, собрала нужную сумму и внесла ее в банк за три недели до октябрьской революции. Думаю, что банковские чиновники, писавшие угрожающие напоминания об уплате процентов, были весьма удивлены моей наивностью.
Дворянские усадьбы доживали последние дни. С середины лета маму стали вызывать в волость на собрания, посвященные вопросу отчуждения помещичьей земли. Крестьяне были настроены выжидательно, но приезжие ораторы уже прохаживались насчет «волков в овечьих шкурах», что мама, несомненно, должна была принимать на свой счет.
Однако, несмотря на эти подземные толчки, летом жизнь еще текла в привычных формах. Урожай был убран на прежних основаниях. Как и прежде, мы с мамой два раза в неделю ходили в Козельск за письмами и покупками (Вяземский был на Галицийском фронте: командование 5-м кавалерийским корпусом великий князь принял со времени Февральской революции). Начальник штаба Михаила Александровича генерал Юзефович, насколько мне помнится, лето 1917 года жил «частным лицом» на своей небольшой даче в Гатчине. Наталия Сергеевна проживала с ним, а сына, которому в ту пору было семь лет, они отправили с англичанкой, мисс Ним, к датским родственникам.
В августе мы с мамой предприняли поездку в Аладино к бабушке и дедушке, взяв с собой Димку. Это дало мне право сказать в начале моих воспоминаний, что аладинский дом видел в своих стенах пять поколений нашей семьи — Дима и был пятым поколением. В Аладине революционные настроения чувствовались гораздо меньше, чем в Попелеве. С одной стороны, оно было дальше от бурлящего уездного центра, с другой — не представляло собой интереса в смысле земли и даже построек, так как было по существу только дачей.
Бабушка и дедушка решили не ехать на зиму в Петроград, а, заперев, как всегда в сентябре, аладинский дом, поселились в Москве у тети Лины Штер и Наточки Оболенской, которые жили вдвоем (Ната к тому времени разошлась с мужем) и уступили им две комнаты в своей квартире на углу Малого и Большого Левшинских переулков. Таким образом, в Аладине не происходило того «изгнания хозяев», которое нам пришлось испытать в Попелеве в начале декабря 1917 года.
Незадолго до того, как приехавшие из Козельска «комитетчики» назначили маме окончательный срок выезда из дома, вернулся Борис (фронт как таковой уже перестал существовать). Решили снимать квартиру в Козельске, и выбор пал на дом, принадлежавший владельцу небольшого кирпичного завода Собенникову. Дом этот стоял особняком на выезде из города, недалеко от больницы. При нем имелись обширные конюшни — до революции у Собенникова стоял отряд стражников.
На вывоз домашних вещей запрета не накладывали, поэтому из Попелева в Козельск на тридцати пяти подводах потянулось «движимое имущество». Наиболее громоздкие вещи, в том числе мамин рояль, были поставлены в склады местных купцов Самариных.
Изгоняемым помещикам полагалось взять одну лошадь и одну корову. Помню, как Борис запряг в санки молодую гнедую лошадку Блудницу, посадил меня и Диму, и мы помчались в Козельск. Мама ехала в других санях, держа на коленях старинную икону Федоровской Божьей Матери. По ее лицу текли слезы: на жизнь в Попелеве она возлагала большие надежды и многим пожертвовала для ее устройства.
И все же я поражаюсь, с какой красивой легкостью мы (я говорю о дворянстве) расставались с материальными ценностями. Очень тонко это отметил Есенин в поэме «Анна Снегина». Он с позиции кулачества задает Анне вопрос:
Вам очень обидно, Анна,
За ваш хуторской раззор?
Но как-то печально и странно
Она отвела свой взор.
(Иначе говоря: «Нашел о чем спрашивать кулацкий сынок, расставаясь навеки».) Причина «красивой легкости», может быть, была та, что жизнь ежеминутно выдвигала другие, более важные проблемы, от которых «дух захватывало», и среди них — проблему «родины», слова, звучавшего в ту пору достаточно сильно.
Но возвращаюсь к Козельску. Вскоре после нас в другую половину дома Собенникова приехала из «Отрады» княгиня Мария Владимировна Вяземская (уже совсем больная) с младшими детьми Прасковьей (Патей) и Николаем (Кокой). Вслед за ними потянулся в Козельск кое-кто из их окружения, но связь с «Отрадой» не оборвалась столь резко и бесповоротно, как мамина с Попелевым. Отрадинская жизнь сходила «на тормозах» — благодаря тому, что в доме оставалась Патина кормилица и ее сожитель Виктор Васильевич Немвродов, тут же поступивший на должность лесничего объездчика (это давало ему право на «жилплощадь»). Таким образом, через полгода, когда Мария Владимировна умерла от рака, дети Вяземские смогли хотя бы временно вернуться в «Отраду». И до 1922 года в каком-то шалаше на берегу Жиздры, промышляя охотой и рыбной ловлей, жил отрадинский «Тарзан» Валентин Девойод. (Попутно не могу умолчать о том, как я была поражена, когда в 1923 году, явившись во французское посольство для наложения визы на свой заграничный паспорт, я увидела Девойода, хлопотавшего о репатриации. Когда я выразила — по-русски — свое удивление, он сделал вид, что не понимает, и демонстративно перешел на плохой французский. Как он решился расстаться с козельскими лесами и какова его дальнейшая судьба — осталось для меня неизвестным.)
