Приехав на рассвете со стороны Горбачева, он вышел на главную улицу Козельска, встретил священника, идущего к ранней обедне, и спросил обо мне. Тот ответил, что такая особа имеется и живет в доме Косниковых. Туда Борис и направился.
Только хорошо помня обстановку и настроения весны 1920 года, можно понять, какому риску подвергал себя Борис, возвращаясь к нам, и какое мужество надо было иметь, чтобы не пойти по линии наименьшего сопротивления: сесть в Новороссийске на пароход и уехать за границу. Для этого были все возможности. Знаю, что в момент эвакуации Борис держал себя доблестно, погрузил на пароход всех друзей, а сам остался на родной земле. Его понятия в этом отношении были четко сформулированы: впереди всего шли обязательства перед родиной. Когда эти обязательства в той форме, как он их понимал, отпали, на первое место стали обязательства перед семьей. Может быть, за такой образ мыслей судьба его и хранила. Путь до Козельска, несмотря на страшные моменты, он совершил благополучно, а затем, направившись в Калугу, сразу поступил в Управление Сызрано-Вяземской железной дороги, где только что открылась новая «агрономическая» служба; требовались люди, знакомые с сельским хозяйством и, главным образом, хорошие организаторы. Борис был как раз и тем и другим.
Бабушка Аксакова за время его отсутствия умерла. Дом на Нижней Садовой был национализирован, но в нижнем этаже хозяевам оставили одну комнату, где жили тетя Оля и тетя Саша, с восторгом встретившие племянника. В верхнем (деревянном) этаже поместилось какое-то учреждение. Зимой 1919–1920 годов в этом учреждении возник пожар. Уцелел только нижний, каменный этаж. Спалив половину дома, учреждение не стало заниматься ремонтом и уехало. Вот на этом «прогорелом верху», без окон и дверей, и жил Борис лето 1920 года, пока осенью не нашел квартиру из двух комнат на той же Садовой улице, совсем близко от берега Оки.
Косниковскую квартиру мы решили до поры до времени не ликвидировать, и поэтому зиму 1920–1921 годов мы с Димой провели в путешествиях между Козельском и Калугой, совершаемых иногда по железной дороге, иногда на лошадях. Воспоминания о калужском периоде моей жизни составят содержание следующей главы.
Приложение к главе «В Козельске»
Тут мне следует упомянуть об одном из весьма странных с точки зрения обычной логики явлений, каких было очень много в первые годы революции.
Начиная с 90-х годов прошлого века, в Оптину пустынь приезжал и даже подолгу там живал Сергей Александрович Нилус, автор книги о таинственных «протоколах сионских мудрецов». Впервые эти протоколы были опубликованы Нилусом в 1902 году. Книга, снабженная предисловием, называлась «Великое в малом».
В 1911 году Нилус ее переиздал под заглавием «Близ есть, при дверях». Целью автора было предупредить христианский мир о надвигающейся «еврейской опасности». По его словам, в Базеле (Швейцария) в конце XIX века состоялся таинственный съезд сионских мудрецов. На этом съезде были выработаны протоколы — дьявольский и тщательно продуманный план порабощения «гоев».
Самым слабым местом книги Нилуса являлась версия о том, каким образом эти протоколы попали в руки автора. В этой версии было много неубедительных мест, однако своей таинственностью, изображением масонских знаков, изречениями из Апокалипсиса книга производила сильное впечатление на простых людей и, несмотря на опасность ее хранения, с жадностью читалась и передавалась. Люди находили аналогию между планами протоколов и действительностью. Наибольшее впечатление производил протокол: «Для того, чтобы противящиеся нам не имели в глазах населения ореола геройства, мы будем их смешивать с уголовными преступниками».
В том, что книга Нилуса была издана в 1911 году, конечно, ничего нет странного. Странное заключалось в том, что в 1919 году, когда в наших краях при обнаружении книги расстреливали на месте, сам автор благополучно жил около станции Линовицы у бывшего обер-прокурора Синода князя Жевахова и переписывался с Екатериной Александровной. Впоследствии он переехал в Троице-Сергиеву лавру, где, как я слышала, мирно умер в конце 20-х годов.
В Калуге
Как и многие другие крупные города царской России, Калуга была обойдена при постройке железной дороги и оказалась в стороне от станции Тихонова Пустынь Московско-Киево-Воронежской железной дороги. Поездка в Калугу всегда осложнялась пересадкой на 17-кило-метровую ветку.
Однако калужане знали, что есть место — разъезд Сергиев Скит, — в котором полотно подходит к городу более близко, и те, кого не пугало расстояние в восемь километров, сходили на разъезде и шли пешком по тропинке, вьющейся между опушкой леса и берегом Оки. Такой путь я избрала, когда в июне 1920 года собралась посмотреть, как Борис устроился на «прогорелом верху» аксаковского дома.
Я легко шла с рюкзаком за плечами и остановилась только тогда, когда передо мной открылась залитая лучами заходящего солнца панорама города, с золотыми крестами церквей и темно-зеленым квадратом Загородного сада, отделенного от меня речкой Яченкой и расстилающимися по ее течению заливными лугами.
Я смотрела на этот столь чудесный издали город и думала о том, что ждет меня в его стенах. И вдруг мне показалось, что все события уже давно предназначены и мне надлежит только вслепую разматывать нить моей жизни. С такими мыслями о предопределении я вошла в город с запада и увидела, что вблизи он совсем не так хорош, как издали. Всюду было заметно оскудение и запустение.
Дима, которого я отправила из Козельска с подводами, посланными из аптеки за спиртом, тем временем подъезжал к Калуге с другой стороны. Привожу отрывок моих стихов, посвященных этому моменту (из неоконченной поэмы о Димкином детстве):
Время шло, тревожа ряд вопросов,
Дни текли, меняя жизни лик —
На возу, совсем как Ломоносов,
Ехал в город юный ученик.
И в тот час, когда багровым кругом
Солнце пряталось за край земли,
«Бесприданная красавица» Калуга
Перед ним раскинулась вдали.
По мосту, пристроенному к лодкам,
Прогремел колесами обоз,
Въехал на гору, и в дом к отцовским теткам
Провожатый мальчика привез.
Тетки гостя встретили радушно,
Но в их доме, так же, как везде,
Помышляли только о насущном,
Говорили только о еде.
Город был без света и без хлеба;
Как задуманный неверно механизм,
Дни свои жестоко и нелепо
Доживал военный коммунизм.
Целый день измученные люди
Осаждали коммунальный клуб,
Чтоб в убогой глиняной посуде
Унести бесплатный пшенный суп.
По ночам безвестные фигуры
Отрывали доски от оград,
И текло сквозь эти амбразуры
Запустенье в каждый дом и сад.
Не щадя ни липы, ни березы
И губя цветущие кусты,
Толпами бродили чьи-то козы,
Жалкие коровы нищеты.
В этих стихах видна столь неприглядная картина Калуги того времени, что я воздержусь от дальнейших описаний. Упомяну только о поразившей меня в первый же день по приезде инструкции. Инструкция эта была опубликована в газете «Коммуна» и расклеена на всех углах. Касалась она библиотечных работников: после списка авторов, подлежащих изъятию, шла директива «Аксакова и Достоевского давать с оговоркой».
