Запах смерти зловонным облаком висел над институтским городком в знойном полуденном безветрии. Когда в аудиториях преподаватели переходили от теоретического опроса к практическим занятиям и из заполненных формалином ванн извлекались фрагменты человеческих тел с отпрепарированными органами, сосудами и нервами, студенты вздыхали с облегчением – режущие глаза испарения раствора формальдегида были глотком свежего воздуха в сравнении с ароматами разложения из хранилищ в подвалах.
Вместе с запахом появлялись мухи. Жирно лоснящиеся, довольно потирающие нечистые лапки, сыто блестящие на солнце зеленью и синевой туго набитых брюшек, они неустанно кружили под потолками, сидели на стенах, ползали по раскрытым на изучаемых темах страницам атласов, отмечая свой путь коричневатыми лужицами экскрементов. На мух Марк научился не обращать внимания, сумев преодолеть природную брезгливость. Он просто принял условия игры, заставив себя поверить кинговскому постулату о том, что отмыть можно любое дерьмо – и мушиное в том числе.
А вот с отвращением к жукам сделать он ничего не мог.
Жуки были хуже всего.
Они были по-своему красивы. Большие, с палец длиной, толстые, угольно-черные, с ярко-оранжевыми поясками поперек надкрыльев и брюшка, жуки копошились в пространстве между рассохшихся, давно не крашенных оконных рам, деловито роясь в толстом слое из дохлых мух и трупов собственных сородичей. В каждом окне их были сотни и тысячи – живых и мертвых. В тишине, наполнявшей аудитории в моменты, когда первокурсники с головой уходили в увлекательный процесс познания анатомии человеческих тел, было явственно слышно зловещее шуршание, с которым живые жуки протискивались сквозь толстый слой своих мертвых предшественников.
Шр-шр-шр…
Этот звук еще долго преследовал Марка после окончания первого курса, и после второго, и даже когда он бросил институт после четвертого, с головой окунувшись в бурный океан коммерции, – даже тогда по ночам он еще долго просыпался, чувствуя, как волосы по всему телу встают дыбом от приснившегося «шр-шр-шр…».
Все как в первый раз.
Тогда, без малого пятнадцать лет назад, он, безнадежно опаздывая на занятия, взлетел по лестнице на кафедру анатомии и с разбегу плюхнул на заскорузлый от множества покрасок подоконник коридорного окна тяжеленную сумку с учебниками, атласами, сменной обувью и изрядно помятым, несмотря на все усилия сложить его аккуратно, халатом. Побросал на пол сплющенные в лепешку дешевенькие дерматиновые тапочки, гордо именовавшиеся в медторге «медицинскими», и заплясал на одной ноге, сдирая с другой туфлю. Он полностью сосредоточился на исполнении этого акробатического номера, когда на периферии зрения заметил какое-то движение – некое размеренное и неторопливое шевеление совсем рядом. Марк, скользнув глазами по увешанным обучающими стендами стенам, сфокусировал на этом шевелении взгляд.
И оцепенел.
Шорох он услышал гораздо позже.
Сперва он услышал звон. Звон – высокая пронзительная нота – заполнил все пространство под вставшими дыбом волосами, под натянувшейся до ледяной хрупкости кожей на голове Марка, под сводом его вмиг опустевшего черепа – и длился, длился, длился…
Длился все то бесконечное мгновение, пока Марк, парализованный бессознательным животным ужасом, словно крошечное млекопитающее под гипнотизирующим взглядом хищной рептилии, изо всех сил пытался и все никак не мог отвести взгляд от шевелящейся перед самым его лицом черно-оранжевой массы.
Жуки, неутомимо перебирая лапками, скребли о стекло, производя неслышный пока из-за звона шорох. Их украшенные лохматыми антеннами головы с невыразительными жучиными лицами были обращены к Марку. Казалось, они внимательно разглядывают его сквозь стекло своими крошечными фасетками, оценивая, прикидывая в своих запрограммированных природой жучиных мозгах, на сколько поколений личинок хватит Маркова тела, если его как следует прикопать в рыхлой земле, щедро сдобрив коктейлем из собственных слюны и экскрементов для лучшей сохранности, и обложить ячейками заботливо отложенных яиц – а потом ждать, пока из них не вылупится потомство, и долго-долго кормить личинок разлагающейся Марковой плотью, которую жуки, как настоящие чадолюбивые родители, станут спрыскивать отрыгнутым пищеварительным соком из своих желудков, чтобы будущим поколениям мертвоедов было проще переварить его большое и вкусное тело…
Их разделял лист оконного стекла, толстого, не особенно ровного и давным-давно – уборщицы получили расчет и были уволены по сокращению штата еще весной – не мытого. Засиженного мухами и разрисованного выцветшей помадой: сердечки, стрелы, гениталии и надписи, разумеется надписи. «Коля плюс Лера»; «Лана сосет бесплатно»; «Позвони мне скорее, сладкий…» В верхнем правом углу, под самой фрамугой, кособоко висела пожелтевшая от времени снежинка, вырезанная из листа тетради в клетку.
За эту снежинку Марк и зацепился остатками разума – той его частью, что еще не растворилась в животном ужасе, от которого нужно было орать, бежать и прятаться – хоть куда, куда угодно, только подальше отсюда, от этих шевелящихся ножек, от этих челюстей, флегматично перетирающих плоть себе подобных, от жесткого панциря трущихся друг о друга надкрылий, от шороха, с которым мертвоеды деловито погружались в слой мертвых членистых тел, чтобы остаться там навсегда и забрать с собой его, Марка…
Снежинка удержала его на плаву. Он не мог объяснить почему. Была ли виновата в том строгая симметричность многократно повторенного узора или идеальная перпендикулярность линий клеточной разметки – возможно. Но позже, с содроганием вспоминая тот день, он все больше склонялся к тому, что именно желтизна выцветшей от времени бумаги позволила ему понять, что кошмар этот не будет длиться вечно и что снежинка, пережившая на оконном стекле не одну зиму, безжалостно вымораживающую пространство между рамами и год за годом погружающую в вечный сон все это членистоногое кишение, шевеление и шуршание, – уж снежинка-то знала это наверняка…
Тогда, собрав в кулак волю, он смог выйти, выползти, за волосы вытащить себя из мертвенного оцепенения, на полусогнутых отшагнуть прочь от окна, скрутить одеревеневшую шею так, чтобы глаза оторвались наконец от черно-оранжевой копошащейся массы и уткнулись в плакат с изображением послойно отпрепарированной мужской половой системы и женской репродуктивной системы в разрезе. Вид рассеченных невесть чьих гениталий окончательно вернул его к жизни, прочно записавшись ему на подкорку, и еще долго после того он, ритмично двигаясь на очередной подружке, совершенно четко представлял себе, как выглядит сейчас на разрезе в продольной, поперечной и косой проекциях их объединенная биением страсти плоть.
Это нисколько не мешало ему в плотских утехах, наоборот – умея отвлеченно наблюдать за своими приключениями словно со стороны, он демонстрировал разгоряченным красоткам чудеса мужской выносливости, слух о которой, как круги от брошенного в воду камня, расходился по близлежащим общежитиям институтского городка, обеспечивая Марку постоянный поток заинтересованных в близком знакомстве с ним дам. Для того чтобы финал не наступал слишком быстро, Марку достаточно было в критический момент просто подумать о жуках.
