Провалиться в Каннах – это все равно что подцепить чуму.
Я столкнулся с журналистом Анри Беаром, прежде работавшим в «Премьере». Это он вручал мне приз кинокритиков в Авориазе. Я знал, что он скажет мне правду.
– Ну, в общем, неудача, неудача! Такое со всеми случается. Ты сделаешь лучше в следующий раз, – немного смущенно бросил он.
И это все, что осталось от нескольких лет работы? От сотен часов, проведенных под водой? Я чувствовал себя опустошенным. Лишенным опор. Даже близкие отдалились от меня, будто я оказался радиоактивным. Это был момент невероятной жестокости. Я никогда не смогу его забыть. Мне хотелось исчезнуть, пересечь Круазетт, броситься в море и навсегда уплыть с дельфинами, единственными, кто меня понимал.
Но моя Голгофа еще не закончилась. Мне нужно было дождаться 12-го числа и операции Жюльетт.
Я взял себя в руки, плеснув в лицо водой, и отправился на пресс-конференцию.
Атмосфера была напряженной. Никто не интересовался проигравшим. Вопросы были известны заранее, ответы тоже.
Они совершенно не касались самого фильма. Нельзя приезжать в Канны с красивыми физиономиями, короткой стрижкой, дельфинами и прекрасной музыкой. Надо приезжать с «Калашниковым» и в черных очках. Мы здесь не для того, чтобы любить, а для того, чтобы убивать.
В 13 часов я смотрел новостной выпуск ТФ1, в котором Ален Беверини линчевал Розанну, как, собственно, и ожидалось.
– У этого фильма нет сценария и тем более режиссера, – в возбуждении от собственной маленькой власти брызгал он слюной.
Бедная Розанна ничего не понимала, тем более что перевод она слышала в наушнике с большим опозданием.
Жиль Жакоб, почетный президент фестиваля, вступился за нее, так же, как и за фильм, и классно навалял Беверини.
Власть все извращает. Если лишить меня моей, мне останется немного таланта и несколько фильмов. В тот день, когда Ален Беверини лишился своей, он сделался тем, чем был на самом деле, – посредственностью.
В 19 часов мы поднялись по красной ковровой дорожке на вечерний показ, в красивых синих костюмах и со сведенными от волнения животами.
Всего каких-то десять лет назад я прятал свою военную форму в камере хранения на Каннском вокзале. И вот мой фильм открывает фестиваль. Двенадцать лет назад я уехал из Куломье с номером «Премьеры» под мышкой. И вот мой фильм попал на его обложку.
Десять лет назад я впервые увидел картинки с Жаком Майолем, и вот ему посвящен целый фильм. Двадцать лет назад дельфин спас мне жизнь, подарив немного ласки, которой мне так не хватало. И вот он стал звездой Каннского фестиваля. Я чувствовал себя оскорбленным, истерзанным, униженным, но не могло быть и речи, чтобы я навсегда испортил это прекрасное мгновение, поднимаясь по этим ступенькам. Однако с утра фестиваль полнился слухами, и вечерняя публика немного нервничала. У меня было два часа двадцать минут, чтобы дать им расслабиться.
Начался показ. Розанна держала меня за руку с одной стороны, Жан Рено – с другой. Три тысячи шестьсот пингвинов пришли посмотреть приключения в «Голубой бездне». Музыка Эрика Серра. Черно-белые кадры. Маленький босоногий Жак бежит по утесам Аморгоса. До того момента все шло хорошо. Публика расслабилась. Совершенно неожиданно в нижней части изображения я увидел полоску следующего изображения, как будто пленка поднялась к потолку. Это было незначительно, но постепенно все усугубилось, и через пять минут мы уже видели верхнюю часть следующей картины. Пот выступил у меня на лбу.
– Кадр!!! – крикнул кто-то в зале.
Внезапно я заметил человека в костюме, который пробирался по моему ряду прямо ко мне.
– Мсье Бессон, у нас небольшая проблема. Боковой зажим проектора номер один не работает, и изображение поднимается, – прошептал он мне на ухо. – В настоящий момент у меня есть парень, который зажимает его пальцем, но это больно, и он долго не продержится. Так что мы либо остановим показ, чтобы произвести ремонт, либо оставим все как есть.
Я не знал, что такого совершил, почему небеса постоянно так испытывают меня.
Не знал, за что мне приходится платить. У меня раскалывалась от всего этого голова, но прежде чем ответить на глобальные вопросы, мне следовало дать ответ на текущие.
– Я сейчас пришлю вам пятерых своих коллег, которые будут держать зажим до конца фильма, – уверенно сказал я.
– Окей, – ответил он, как солдат, довольный, что обо всем доложил старшему по званию.
Я прошелся по залу и собрал пятерых своих товарищей, которые сидели в разных местах, и киномеханик проводил их в проекторскую.
Через несколько минут, которые показались мне вечностью, изображение восстановилось. Весь остаток фильма я провел в поту, каждые пять минут отслеживая тот момент, когда палец одного моего товарища сменял палец другого. Показ превратился в ад. Это было как если бы я провел два часа с раскрытой пастью у дантиста.
Конец фильма я воспринял как облегчение и, вопреки ожиданиям, мы заслужили долгую овацию. Публика аплодировала стоя. Она посмотрела фильм. Мой фильм. Там, где я видел только палец на зажиме, они увидели Жака и Энцо, Джоану и дельфинов. Я даже увидел несколько заплаканных лиц. Напряжение спало. Утренний показ для прессы был катастрофой, вечерний – счастьем. Те, кто снимает фильмы, и те, кто их смотрит, определенно относятся к одному и тому же лагерю.
Следующий день был днем циников.
«Французский фильм» опубликовал таблицу мнений критиков. Двадцать кинокритиков каждый день давали оценки фильмам.
Они ставили от одной звезды до четырех и «пальмовой ветви», которая отводилась для шедевров.
«Голубая бездна» получила единогласный «ноль».
Фильм получил такую оценку впервые в истории фестиваля. Пресса была единодушна. «Голубая бездна» – это дерьмо.
Эта благая весть пришлась на наш пресс-день. Нам предстояли двадцать пять интервью, в соответствующем настроении. На первое я пришел с Жаном Рено. Мы совершенно пали духом, но цеплялись за воспоминания о вечернем показе. Журналистка опоздала. Она сообщила, что опечалена. Правда, мы два года ничего не снимали, поэтому все так и получилось.
У нее на шее болтались двадцать пять пропусков на все фильмы и все вечеринки. Это естественно, ведь она отвечала за раздел культуры в журнале «7 дней».
– Итак, у меня не было времени посмотреть фильм, но я хочу задать вам несколько вопросов.
Начало вышло совсем плохое. Мы были не в том настроении, чтобы сносить оскорбления. Свою дозу мы уже получили.
– Первый вопрос: итак, Жан-Люк Бюиссон, какое у вас впечатление от того, что ваш первый фильм открыл Каннский фестиваль?
Мы с Жаном потеряли дар речи. Может, где-то есть скрытая камера, и это розыгрыш? Но журналистка со спокойной совестью ожидала ответа. Я любезно поправил ее ошибки и уточнил, что «Голубая бездна» – мой третий фильм.
