Менеджер дал мне маленькую карточку. Каждый раз, когда я покупал альбом, он пробивал мою карточку, как в метро. Купив десять альбомов, я мог получить один бесплатно. Мне помнится, что весь первый триместр я косил газоны. Все деньги, которые мне давали бабушки на Рождество, шли на пополнение моей коллекции. Теперь у меня было штук двадцать альбомов, и мне по-прежнему нечего было слушать. Пока наконец не вмешалась моя мать.
– Зачем ты тогда покупаешь все эти пластинки, если тебе нечего слушать? – спросила она с недоумением.
Мне хотелось заорать, крикнуть, что у мальчишки, который тратит все свои деньги на диски и не может их слушать, имеется некое неосознанное стремление к творчеству, которое следовало бы поощрять людям, считающим себя его родителями. Но слова застряли у меня в горле, и я ответил, заикаясь:
– Я… я слушаю их у Жан-Клода.
Мать посмотрела на меня, как курица на морского гребешка. Я только что сказал ей, что один плюс один равно трем. Она пожала плечами и вернулась к себе на кухню, а я, немного опечаленный, схватил свои диски и отправился к Жан-Клоду, принимать свою дозу.
Пришлось ждать почти два года, в течение которых моя коллекция составила уже восемьдесят альбомов, пока мой месседж был наконец услышан. Два года. Надо ли говорить, что список моих пожеланий на Рождество был кратким: в том году я просил только об одном – о стереосистеме.
И наконец ее получил. Простую, среднего качества и дешевую. Плевать, мне нужно было иметь возможность каждый вечер рвать себе барабанные перепонки. Зато слушать музыку в гостиной меня попросили в наушниках, будто музыка Кита Джарретта сродни сквернословию.
У Кэти снова округлился живот. Я обнаружил это в зимние каникулы. Отец проводил сезон в Кортине д’Ампеццо в Италии. Там имеется грандиозная горнолыжная база, где даже проводят чемпионаты мира. Ничего общего в Валлуаром. Здесь мы катались вместе с великими спортсменами. Это подвигло меня к развитию, и в итоге от чемпиона по слалому меня отделяли всего две секунды.
Время от времени отец брал меня с собой кататься. Мы всегда шли вне трассы. Он обожал приключения, ему нравилось обходить ели, заросли, нравилось поднимать снежную пыль. Он отлично катался в любой местности. Каждое воскресенье мы соревновались в слаломе, но его невозможно было победить. Мне следовало дождаться февральских каникул, чтобы попробовать еще раз.
В тот день инструкторы проложили особую трассу для слалома, куда мы оба записались. Мой отец стартовал сразу после тех, кто ее открывал, и показал хорошее время. Но во мне кипели ярость и желание его победить. Это, возможно, был единственный способ доказать ему, что я существую, – заставить на меня смотреть. Я стартовал, по-пиратски оскалившись, и уступил ему лишь полсекунды. Я был совершенно счастлив и поспешил к нему, чтобы насладиться гордостью в глубине его глаз. Гордостью, признанием, любовью, в которых так нуждался и которые желал получить хотя бы по секундомеру. Но отец даже не смотрел на меня: он злился. Он винил снег, холод, плохо закрепленные ворота и немедленно поднялся, чтобы сделать вторую попытку. Но не улучшил свое время из-за неудачного старта. Тогда он поднялся в третий раз и отдал все силы, какие у него были, дойдя до десятых ворот, где рухнул как подкошенный. Короче, я не выиграл, а он проиграл.
Мы добрались до отеля на лыжах. За все время спуска он не сказал мне ни слова. У меня в животе образовался комок. Я был страшно расстроен. Я уже не знал, что мне сделать, чтобы заставить его хотя бы немного любить меня. После ужина я столкнулся с ним практически случайно; его лицо немного смягчилось.
– Ты отлично катался сегодня. И ты меня победил. Это здорово, – сказал он.
И я был вознагражден похлопыванием по плечу, после чего он снова исчез.
Эти несколько слов утешили меня, но боль, которую я испытал, не прошла. В то время живот Кэти сделался еще более круглым. Жюли наверняка радовалась: вскоре у нее появилась сестренка, которую назвали Пегги.
Меня все сильнее увлекала фотография. Я видел в ней дополнение к музыке и архитектуре. Не отдавая себе в том отчета, я уже готов был определить ДНК своего кино. Меня тянуло к фотографии, но фотографировать я не умел. Так как у меня не было фотоаппарата, а чтобы его купить, мне пришлось бы подстричь миллион газонов, я вновь подался к моему соседу Жан-Клоду. Он согласился одолжить мне свой «Кэнон», но правила были еще более строгими, чем для электрофона. Мне следовало обращаться с аппаратом, как лаборант обращается с вирусом. Это было не страшно, к тому же он не требовал, чтобы я надевал медицинские перчатки. У маньяка Жан-Клода фотоаппарат был еще в магазинной упаковке.
Два часа я слушал его наставления, прежде чем он позволил мне уйти. Я явственно ощущал, что у него ком в животе, и, чтобы его успокоить, держал пакет с фотоаппаратом, словно это был нитроглицерин.
Свою первую модель я нашел очень скоро. Это был мой пес Джерри. Эта колбаса с лапами с трудом помещалась в кадр, а поскольку он непрерывно двигался, мне приходилось постоянно наводить на резкость. Но благодаря ему я научился всем основным приемам и даже выработал некий автоматизм.
В журнале «Фотография» прославляли Гамильтона и его юных девушек в цвету. Фотографии были словно смазанными и подернутыми дымкой. Он использовал фильтры, которых я не мог себе позволить, однако подобный эффект дает и немного запотевший объектив. Мне оставалось только найти настоящую модель.
Жизель производила впечатление самой раскрепощенной девушки в лицее. Она дважды оставалась на второй год, а ее гормоны вскружили всем голову. Она привлекала внимание мальчишек блузкой, которая была постоянно расстегнута. Ее обнаженная грудь легко просматривалась в вырезе, и она это знала. Вежливо говоря, нелюдимой она не была. Но мальчишки в школе еще совсем юнцы, и ее гормональная зрелость всех пугала. Так что бедняжка Жизель была разочарована и одинока в своих желаниях.
Работа бы ей точно не повредила. Я показал ей фотографии самых знаменитых фотографов и предложил позировать. Она тут же согласилась с горящими глазами, и я прочел в ее улыбке надежду, что сеанс пройдет не просто так.
В следующую среду она пришла ко мне, я приспособил комнату матери для фотостудии. С серьезным видом я объяснил, какими должны быть первая поза, свет, выражение лица. Не слушая меня, Жизель кивнула и стала раздеваться. Ее желание было очевидным, но это все усложняло, так как я тоже был слишком юн и даже не знал, как такое происходит. Через фотографию я просто хотел самоутвердиться, подтвердить свое существование. Я должен был доказать моим родителям свою значимость, добиться, чтобы они меня заметили. Ничто другое меня не интересовало. Жизель была немного разочарована, но в итоге поняла, что для меня это важно. Она стала слушать мои указания и позволила мне распоряжаться ею перед объективом. Я хотел показать ее такой, какой она была, юной, потерянной, чувственной, брошенной родителями. Постепенно она поняла, что ей не надо играть никакой роли, что она может быть собой, быть естественной, не боясь осуждения. Наконец-то она могла выразить себя, и кто-то мог это засвидетельствовать. Жизель стала покорной и великодушной, и кончилось тем, что по ее прекрасным розовым щекам покатились слезы. На следующий день, в школе, все до единой пуговицы ее блузки оказались застегнутыми.
