Наступило лето, и моего отца направили в Санта Джулию, на Корсику.
В первую же неделю, в качестве приветствия отцу, трое в капюшонах ограбили кассу. Это было все же лучше, чем в предыдущем сезоне, когда была взорвана стойка администратора. Но отец приехал со своей неизменной бандой культуристов и просто так сдаваться не собирался.
Лето обещало быть жарким.
* * *
Я был рад вновь видеться с отцом. Я навещал его в большом доме, где он жил вместе с Кэти и детьми, но на ночь там не оставался. Под предлогом, что мне нужно предоставить независимость, на которую я не претендовал, он нашел мне маленькую комнатку на другом конце туристской деревни. На одного проживающего.
Я сделал вид, будто страшно обрадовался, потому что это была его идея. Он положил мой чемодан на кровать и, уходя, приобнял меня – на все лето вперед.
– Так как ты уже большой, будет лучше, если по утрам мы уже будем не целоваться, но по-взрослому пожимать друг другу руки, – сказал он с деланной улыбкой.
Я пытался держаться прямо, но внутри меня все оборвалось. Кэти требовала доказательств любви, и отец у меня на глазах только что ее поцеловал. Мне же предстояло отныне довольствоваться дежурным рукопожатием.
* * *
Следующим летом мой отец получил в свое владение деревню Санто Стефано. Это маленький остров недалеко от Сардинии. Деревня состояла из нескольких рядов бунгало, затерянных среди скал.
Она была не особенно большая, максимум на восемьсот человек. Мой отец был доволен, это он удачно попал. Он опасался вновь получить под свое начало клуб Капреры на соседнем острове с его тысячью шестистами отдыхающих. Что до меня, то я тоже был доволен: здесь был дайвинг-клуб. Главного распорядителя звали Банан. В его подчинении находились человек двадцать инструкторов. У меня была перспектива провести лето на корабле для дайверов.
Каждый день мы встречались с отцом в 17 часов. Не для того, чтобы учить меня жизни или выказывать мне свою любовь, а чтобы играть в волейбол. И целый час он на меня орал.
Игроком он был плохим или, точнее, отличным игроком, который боялся поражения. Мне доставались одни упреки, и, слушая их, я чувствовал себя мальчиком для битья. Однако я весь год занимался в секции, и мой подход к сетке производил впечатление на всех, кроме него. Похвалу от него я получал лишь в случае победы. Мы играли тройками, и третьим у нас обычно был Джеки. Они с отцом оба были коренасты и мускулисты. Они технично играли и посылали мячи в ключевые зоны. Они были опасны, настоящие лисы. Они заставляли меня играть в атаке, и во все время игры я буквально летал.
В один прекрасный день мне надоело, что меня все время бранят, и я покинул нашу тройку, перейдя в команду противника. Отец не заметил зреющего бунта, и я почувствовал, что он расстроен. У него отняли единственную возможность близости с собственным сыном. Так ему и надо. Я вкладывал в каждую подачу всю свою ярость и атаковал. Отец взял себя в руки, что редко с ним случалось, и я с удовольствием наблюдал, как всю игру он костерил заменившего меня игрока.
После матча, вопреки ожиданиям, отец долго меня поздравлял. Нужно было, чтобы я перешел в команду противника – только тогда он наконец оценил мою игру. Потом он стал подробно объяснять свои взгляды на воспитание. Мол, он ругает меня потому, что хочет для меня лучшего, потому что это важно для него, потому что он заботится обо мне, потому что я его сын. Отец не дошел до того, чтобы сказать, что он меня любит, но все шло к тому, это факт.
В тот день я понял, что мне следует учиться понимать без слов. В отношениях с отчимом переводчицей была моя мать. Когда на следующий день он отвечал на половину вопроса, заданного мной накануне, мать переводила:
– Он, конечно, медведь, но в глубине души он очень тебя любит.
Мне приходилось верить матери, поскольку от Франсуа никогда не исходили волны тепла и никакой привязанности он ко мне не проявлял. У него было ледяное сердце, которое всегда билось ровно, как у всех гонщиков.
С отцом все было иначе. Я чувствовал, что он заточен в своем прошлом, погружен в свою вину. Но сердце у него было теплым и чувственным.
В Санто Стефано я впервые по-настоящему понял, что такое океанская бездна. Речь не о море, которое некоторые называли «бездонным синим», но о синеве, в которую погружаешься, не видя дна. В ней теряются лучи солнца и слышнее потрескивание планктона. Мы поднимаемся на поверхность, укачиваемые волнами, и наблюдаем эту голубую бездну, которая зовет наc, как головокружение, как отрешенность. Когда погружаемся в нее, мы перестаем слышать шум земли. Нет больше ни ветра, ни кораблей, ни людской болтовни. Только бесконечный гул поднимающихся вверх пузырей воздуха, играющих на поверхности. Ты спускаешься вниз, скользя, но не падая. Гравитация исчезает. Ты делаешься легким, как лист. Давление неуклонно растет, а света становится все меньше.
На глубине пятнадцати метров становится видна немного размытая полоса холодной воды, которая ждет нас. Когда оказываешься в этой воде, открываешь еще один мир, более враждебный, более грубый. Ошибки здесь непростительны. На глубине тридцать метров дна по-прежнему не видно, а о поверхности остается лишь воспоминание. Синева все заполняет, даже сознание. Сердце замедляется, и с каждым вздохом ощущаешь, как воздух вырывается из твоих легких.
На глубине сорок метров инструктор разворачивает ласты и надувает жилет, чтобы остановиться. Все дайверы делают то же самое и группируются вокруг него. Дна по-прежнему не видно. Вокруг нет ничего, только синева, но все мы испытываем блаженство, как паломники под сводами храма.
Мы оставались там еще несколько минут, чтобы сосредоточиться и проникнуться ощущением своей малости. Дальше – подъем. Мало-помалу становилось жарко, и это одурманивало нас. Почти пьяными мы возвращались в декомпрессионную камеру, где приходилось оставаться порой дольше получаса, прежде чем можно было подняться на поверхность.
Возвратившись на лодку, мы пребывали в молчании. Это был впечатляющий, почти мистический опыт, который очень сложно разделить с теми, кто его не пережил.
Я надеялся, что когда-нибудь кому-то придет в голову снять фильм об этой голубой бездне.
– 7 –
1975
Если погружение насыщало меня духовно, то мои подростковые гормоны начинали требовать от меня других питательных веществ. Мне было уже шестнадцать.
В клубе были сотни девушек, красивых и загорелых, которые целыми днями веселились, одетые только в бикини, и случавшиеся у меня приливы объяснялись не только летней жарой. К сожалению, я не имел ни малейшего представления, как вести себя с молодой женщиной, особенно если она мне нравилась. Напрасно я смотрел, как инструкторы по дайвингу с поразительной легкостью флиртовали с девушками, я был не в состоянии им подражать.
Хотел бы я иметь одного или двух приятелей моего возраста, чтобы делиться с ними опытом и слушать их советы, но в клубе все были слишком взрослыми, подростков даже близко не было. К тому же я недостаточно был близок с отцом, который продолжал здороваться со мной за руку по утрам. Поэтому я решил ничего не делать и дождаться принцессы, которая меня спасет.
