Я только что испортил жесткий диск и не знал, как его переформатировать. Мало того, эта битком набитая людьми больница предлагала мне заново строить свою жизнь. Безо всякой помощи. Без наблюдения и контроля. Без психолога, с которым можно поговорить. Без того, чтобы кто-либо указал мне выход. Я не мог встретиться с родителями, так как отец был слишком далеко, а мама – в открытом море. Я не мог даже вернуться домой, так как Франсуа не счел нужным заказать для меня дубликат ключей. Не мог я попасть и в интернат, поскольку лицей Жюль-Ферри был закрыт до сентября.
Оставался единственный выход – вернуться в Палинуро и вновь увидеть Стефанию и ее прекрасные ореховые глаза. Должен признать, она очень помогла мне в те две недели. Она еще не отдала мне свое сердце, но мне было достаточно обещания ее любви. Надежда заставляет жить. Это не банальность.
Мне не на что было купить билет на поезд. К счастью, в Марселе жил Макс. Это был автогонщик, сменивший работу при переезде, раньше он был напарником Франсуа, во времена команды ГРАК. Перед отъездом в отпуск он пришел навестить меня в больнице и оставил немного денег.
Для того чтобы попасть в Палинуро, мне нужно было сделать две пересадки и ехать на поезде свыше пятнадцати часов. Большую часть времени поезд шел вдоль моря, и море притягивало мой взгляд, словно желая посильнее меня раздразнить.
Едва оказавшись в деревне, я разыскал Стефанию. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Ее поцелуй был единственным лекарством, которое принесло бы мне облегчение. Я нашел ее в аппаратной звукоинженера. Я представлял эту встречу как воссоединение Ромео и Джульетты, под доносящиеся отовсюду звуки скрипок.
– А, ты вернулся? – сказала она, заметно смутившись.
Никаких объятий, никаких поцелуев и тем более скрипок. Звукоинженеру было двадцать семь. Небольшая бородка, растрепанные волосы. Он выдавал себя за парижанина. В голове у него были две извилины, но они между собой не соединялись, так как с утра до вечера он смолил косяки. Зато ему хватало животного инстинкта метить свою территорию, как это делают хорьки. Он встал, положил свою пошлую лапу на ягодицы Стефании и слюняво поцеловал ее взасос. Мое сердце остановилось. От отвращения. У парня были желтые зубы, и от него воняло чинариком. Как она могла засунуть язык в такую помойку? Ответ меня уже не интересовал. Я только что состарился единым махом, без всяких вопросов и ответов.
– А ты не теряла времени даром, – в конце концов бросил я довольно спокойным голосом, чтобы это ее задело.
Она пролепетала что-то в оправдание, по-женски бессовестно. Напомнила, что у нас еще ничего не было, она мне ничего не обещала и даже не была уверена, что я вернусь. Правда была проще. Она со мной просто забавлялась. Но с любовью нельзя забавляться, для меня это жизненно важная материя, нечто непреложное, необходимое, чтобы строить себя и выживать, вроде воды и воздуха.
Мгновенное взросление имело свои последствия: отныне я смотрел на Стефанию другими глазами и понимал, что у нее пустая голова, голова воображалы, которая кончит тем, что станет продавщицей бижутерии. Я и на «Клуб» теперь смотрел иначе: инструкторы – это лисы, которые думают только о том, чтобы подпоить секретарш-на-отдыхе, а туристы – выдры, которые проводят отпуск, накачиваясь сангрией. Я чувствовал, как меня наполняла чернота, разрушая все, к чему я прикасался. Начало учебного года обещало быть плодотворным, и я опасался сведения счетов а-ля Дикий Запад. Но мне предстояло провести здесь еще три недели, прежде чем оказаться в Куломье.
На следующий день я сидел в лодке для дайвинга. Поскольку я больше не имел права лезть в воду, Маркус поручил мне заниматься расписанием. Я выкликал имена туристов, когда подходила их очередь для погружения, и должен был удостовериться, что они в порядке и следуют за своим инструктором. Я был рад вновь встретиться с приятелями, очутиться в этой атмосфере и видеть вокруг море. Но все изменилось в одно мгновение, когда я увидел, как первый дайвер бросился в воду. Звук удара о воду, шум регулятора дыхания, пляшущие на поверхности пузыри. Меня пронзила боль. Я был как голодный у входа в супермаркет. Это не только моральная боль, мне по-настоящему свело живот, как при ломке у наркомана. Море – моя половина, меня от него оторвали, а оно распростерлось тут, передо мной. Я чувствовал себя сиротой. Дни напролет я улыбался, скрывая боль, так как никому не хотелось слушать мои жалобы. К тому же трудно принимать всерьез сетования полуголого человека.
Несколько дней спустя «Клуб» принимал Виктора Де Санктиса, режиссера, который снимал документальные фильмы про подводный мир. Ему было семьдесят, это был седой человек с радостной, как итальянское мороженое, улыбкой.
Вечером он предложил показать нам свой новый документальный фильм «Жак Майоль, человек-дельфин». Я не знал героя фильма, но друзья дельфинов – мои друзья. Над сценой растянули белое полотно, поставили 16-миллиметровый проектор. Публика заполнила зал под открытым небом, и фильм начался. Жак Майоль занимался йогой. У него были маленькие усики а-ля Кларк Гейбл и немного потерянный вид. Когда он брел по улице, казалось, он только что научился ходить. Не было смысла напоминать ему о пешеходных переходах и красном свете, и он не имел представления об обществе, в котором жил. Он говорил о море, о тофу, об острове Эльбе и о дельфинах. Ни о чем другом. Затем внезапно бросился в воду, и все изменилось. Этому человеку нечего было делать на земле. Гравитация давила на него. Архитектура его угнетала. Он хорошо себя чувствовал только в голубой бесконечности.
Жак сидел на платформе у самой воды. Его ласты легко касались бездны. Все к нему обращались, но он никого не слышал. Он был уже не здесь. Он выполнил дыхательные упражнения и приблизился к странной оранжевой машине, едва выступавшей из воды. С закрытыми глазами, без маски, только с огромной прищепкой на носу. Затем сделал вдох, ненамного более глубокий, чем предыдущие, слегка, почти незаметно, кивнул, и механик запустил механизм. Майоль тут же исчез под водой, увлекаемый тридцатикилограммовой болванкой. Он просто задержал дыхание, обходясь без дыхательного аппарата.
Начало спуска было впечатляющим, Жак изящно скользил вдоль скалы, которая привела его к темнеющей бездне.
Сбоку на экране было видно, как хронометр отсчитывает время. Еще минута – и Майоль погрузился во тьму. У меня перехватило дыхание, хоть я и сидел с открытым ртом. Я даже не осмеливался пошевелиться. Я чувствовал, что у меня тоже остановилось дыхание, и мне уже не хватало воздуха. Но Майоль скользнул дальше и погрузился в полную темноту. Он миновал последних водолазов, обеспечивавших безопасность на глубине 80 метров. Теперь он остался совсем один. Картина была захватывающая: Майоль посреди черного пространства, обвязанный простой веревкой. Невозможно было не заметить сходства с пуповиной плода, плавающего в околоплодных водах. Невозможно было не вспомнить последний кадр фильма «2001 год: Космическая одиссея». Море. Музыка. Образ. Вселенные, которые баюкали мою жизнь, выстроились в ряд, как на параде планет.
Болванка налетела на плиту, обозначавшую конец спуска. Теперь он был на глубине 101 метр. Температура воды +10 градусов, а давление в десять раз выше, чем на поверхности, и он не дышал уже две минуты. Любой бы скривился от боли или от усилия, и поэтому, когда Майоль обернется, мы наверняка должны были увидеть, что лицо у него сморщено, как у новорожденного. Но когда Майоль обернулся, его лицо было спокойным и благостным. Он не чувствовал боли, не испытывал физического напряжения. Он легко двигался, и его лицо освещала дельфинья улыбка. Картина меня потрясла. Это невозможно. Этот человек явно видел то, чего никто не видит. И единственное, чем это можно было объяснить, – у него был доступ в другое измерение.
