Все три недели парижских съемок я пахал как вол, поскольку съемочная группа вскоре должна была отправиться на юг, чтобы завершить основную часть фильма, который назывался «Два льва на солнце», и я понимал, что за место нужно бороться.
Но вот однажды утром Патрик пришел и объявил, что меня в поездку не берут. Бюджет трещал по швам, и он не мог мне платить зарплату, не мог оплачивать гостиницу и питание. Я состроил печальные собачьи глазки, но Патрик был непреклонен, и от своего решения отступать не собирался. На съемочной площадке я делал все, что мог, но вдохновение меня покинуло. Карло забеспокоился, и я поведал ему о моей печали. Он ласково похлопал меня по плечу и постарался утешить.
Начался обеденный перерыв. На выездных съемках нас обычно сопровождала передвижная столовая. Повар готовил еду прямо в машине и накрывал на стол в разбитой по такому случаю большой палатке. Я уселся в уголке и ковырял вилкой в тарелке. Есть мне не хотелось. Ко мне подошел Патрик.
– Все в порядке. Ты победил. Ты тоже едешь, – объявил он с улыбкой.
Я признался, что ничего не понял.
– Группа скинулась, чтобы ты поехал, – пояснил он.
Я обернулся к залу. Все смотрели на меня с лукавой улыбкой. Я наблюдал за ними в течение нескольких недель, а тут внезапно понял, что и они за мной наблюдали. Карло Варини подмигнул мне, и я залился слезами.
* * *
Съемки были перенесены вглубь страны, в Роквер. Солнце сильно припекало, цикады затихли. Я не видел моря, но чувствовал его. Оно ощущалось в воздухе.
Здесь был добрый десяток мест для съемок, разбросанных тут и там. Увы, меня оставляли в базовом лагере на подхвате, и я редко бывал на съемочной площадке, за исключением случаев, когда снимали сложную сцену и нужна была моя помощь.
Однажды утром меня прихватили с собой для сцены в порту, так как требовалось перекрыть движение и блокировать зевак. Наконец-то я снова увидел мое дорогое Средиземное море, все такое же юное и прекрасное.
Жан-Франсуа Стевенен сидел, опустив ноги в воду. У него на ногах были водные лыжи. Он впустую тратил время и силы, так как актерская гордость не позволяла ему признаться, что он ничего в этом не смыслит. Режиссер-постановщик выражал нетерпение, и, пока второй режиссер срочно искал специалиста, остальные смотрели на воду как на раскаленную лаву.
– Я могу помочь, если хочешь, мой отец был инструктором по водным лыжам, – осмелился я сказать режиссеру-постановщику.
По его глазам я прекрасно видел, что он не усматривал никакой связи между водными лыжами и кино, но у него не было времени слушать рассказы из моей жизни.
– Если ты думаешь, что можешь помочь, иди и помоги, – ответил он немного скептически.
Через несколько секунд я был в воде. Я подплыл к Жану-Франсуа, успокоил его и объяснил: ноги должны быть согнуты, руки вытянуты. И удержал его ногами, чтобы стабилизировать. Актер поднялся из воды с первого же дубля. На пристани мне улыбался Патрик. Он гордился своим протеже.
Через несколько недель мы сидели в отеле в Роквере. Клод, режиссер-постановщик, с самого начала тщетно пытался найти интерьер для спальни. В конце концов он поднялся на чердак. Это было место, куда хозяин отеля сваливал старую мебель, как правило, сломанную. Помещение было большое, хорошо ориентированное по сторонам света и прекрасно освещенное, особенно по утрам.
– Вот это отлично подходит, – сказал Клод.
– У вас двадцать четыре часа, – добавил Патрик.
Миссия была поручена исполнительному продюсеру Доминику и мне, так как группа декораторов была занята на другом объекте.
В это время наш караван направился на съемки в замок в двадцати милях от нас.
На том чердаке не было ничего, что делало бы его похожим на комнату. А нам нужно было уложиться в двадцать четыре часа. Отлично, мы реально влипли, к тому же не спали уже шесть недель. Мы начали освобождать чердак. Там накопилось столько хлама, видимо, со времен Первой мировой, что через три часа мы еще не добрались до ближайшего окна. Такими темпами нам было ни за что не успеть.
Я знал, что хозяин отеля уехал на выходные на рыбалку. Это натолкнуло меня на мысль. Решение было рискованным, но Доминик его одобрил. На войне как на войне. Одно из больших окон выходило на задний двор, прямо на тот участок, где громоздился вышедший из употребления инвентарь. Мы принялись выбрасывать мебель из окна. С четвертого этажа. Высокие травы слегка смягчали падение, и нашего маневра никто не заметил. Через час чердак опустел, а лучшую мебель мы сохранили для декораций.
Пол был покрыт толстым слоем грязи, и было непонятно, что под ней. Я выплеснул на пол ведро воды и обнаружил красную пористую салтилльскую плитку, типичную для юга Франции. Я помчался покупать ведра и щетки, и мы отмыли сто пятьдесят квадратных метров плитки дочиста. Потом надраили ее мастикой, чтобы блестела.
Было два часа ночи. Я съел бы живого осла, так был голоден. Доминик отдал мне остатки печенья, которое завалялось у него в машине. В то время у нас не было мобильных, чтобы заказать куриные крылышки или пиццу.
Мы расположились в большой гостиной отеля. Нам оставалось только разрезать, сшить и повесить шторы.
К четырем утра я клевал носом и постоянно колол себе пальцы. Мне хотелось есть и спать, я шил шторы в двадцати километрах от съемочной площадки. Я на такое не подписывался. В бунтарском порыве я швырнул мою штору на пол. Доминик невозмутимо шил свою с таким видом, будто занимался этим всю жизнь.
– Ты прав. Если ты не готов на все, чтобы заниматься этим ремеслом, лучше остановиться прямо сейчас, – сказал Доминик подозрительно спокойным голосом.
А потом отчеканил:
– Это очень тяжелая работа, и не всякому дано такое вынести. Но за фильм ты не переживай: в листе ожидания значатся имена тысячи стажеров. Тебя заменят уже завтра, и никто этого не заметит. Ну а когда фильм будет готов… ты посмотришь его в кинотеатре.
Я молча замер на месте. У меня было такое чувство, будто я как придурок тщетно крутил кубик Рубика, а Доминик собрал его за пятнадцать секунд. Без усилий. Доминику было тридцать пять, мне – всего двадцать. Дорога обещала быть длинной. Я поднял свою штору и вновь принялся за шитье.
В пять утра мы повесили карнизы и занавески, и я направился в комнаты наших специалистов, чтобы позаимствовать бутисы, типичные для Прованса покрывала. В углу нам удалось установить умывальник и зеркало, подальше – старую ванну с занавеской в цветочек. Я в последний раз прошелся по полу шваброй, чтобы он сильнее блестел, и побежал к пекарю, который как раз открыл свою лавочку, чтобы купить у него первые круассаны.
Мы с Домиником устроились на террасе и роскошно позавтракали, наблюдая за восходом солнца. Я поблагодарил его за ночной урок, но он с трудом меня понял. Смирение было у него в крови. Он считал привилегией делать любимую работу.
Клод, режиссер-постановщик, приехал в семь утра. Он торопился посмотреть декорации. Мы поднялись вместе с ним на чердак и смотрели, как он открывает дверь. Солнце заполнило комнату, и плитка ослепительно сияла. Легкий ветерок играл с занавесками и шторами. Это был, возможно, самый красивый гостиничный номер в радиусе десять километров. Клод молча переступил порог. Глаза его блестели. Он был взволнован. Потом вернулся к нам и сказал:
