Снимали мы всего несколько часов. Шесть планов.
Я так решительно приблизился к дюнам, что нас буквально засыпало песком! Два часа мы из него выбирались, разгребая песок руками, потому что не захватили с собой лопаты.
Возвращались ночью, при свете звезд восхитительного неба, и приехали прямо к завтраку. Отец встретил нас как героев и накормил до отвала.
Не откладывая, мы вернулись в Париж. Cъемки окончательно завершились. Сил у меня не осталось совсем. Тотчас по приезде я заболел и целую неделю провалялся в постели.
Софи успешно монтировала фильм, но у него пока не было саундтрека. Нужно было его придумать. Денег уже остро не хватало.
Нам не на что было сделать видеокопию для Эрика Серра, чтобы он мог начать работу над музыкой.
Поэтому необходимо было закончить монтаж, чтобы организовать показ без звука, в надежде, что фильм окажется достаточно хорош, и это убедит инвесторов помочь нам завершить работу.
Нужно было урегулировать все дела с различными учреждениями. Фильм мы делали по-дикарски, у нас не было необходимых для такой работы разрешений. В Национальном совете по бухгалтерии
[51] у меня попросили документы об окончании съемок, в то время как я не составил никаких документов при их начале. Я понятия не имел о том, что такие бумаги необходимы.
Я оказался человеком без документов, но явился из мира, в котором в них не было нужды.
В конце концов мне удалось узнать имя одного директора по производству: Луи Дюшен. Ему было около шестидесяти. Он очень давно занимался кинобизнесом, знал все ниточки и правила и обычно имел дело с независимыми фильмами.
Я вручил ему толстый конверт, в который сложил все записи о расходах и счетах. Это единственное, что я по этой части делал. Луи не поверил своим глазам и посмотрел на меня, как на вышедшего из джунглей туземца. Ему понадобилось полгода, чтобы все оформить и добыть для нас регистрационный номер, который легализовал наш фильм.
Через несколько недель мы организовали показ для нашего расчудесного дистрибьютора из Бордо, который так и не перевел нам деньги. Показ проходил в одном из кинозалов на Елисейских полях. Я впервые увидел фильм целиком, на большом экране, и хотя он был немного сыроват и к тому же без звука, воодушевился. Фильм удался. У него был свой стиль. Кадры были красивы, а актеры безупречны. Там имелись смысл и высказывание. Патрик Гранперре будет мной гордиться. Что до родителей, то это будет ясно позднее.
Можно сказать, что показ прошел хорошо, но дистрибьютор был другого мнения. Он счел, что фильм получился вялым, непонятным и неинтересным. Ему было бы неловко показать такой фильм своим партнерам.
Это был жестокий удар, но я старался оставаться позитивным, выслушивая его советы.
– Начать с того, что герои должны разговаривать! – проворчал он.
Я попытался ему напомнить, что концепция фильма заключалась в том, что никто из выживших не мог говорить из-за газов, повредивших им голосовые связки. Так значилось в сценарии. И потом, если даже исходить из того, что концепция перестала ему нравиться, я не видел, каким образом можно заставить их говорить, ведь фильм уже снят, и на экране видно, что губы актеров не шевелятся. Тогда он выдвинул самый убедительный довод в истории кино:
– Они могут у тебя говорить, когда камера снимает их со спины, – сказал он на полном серьезе.
Я был ошеломлен. На мгновение я представил себе весь фильм с актерами, говорящими спиной. Невозможно. Почему тогда не снять Жана Рено в балетной пачке, раз уж на то пошло? Я почувствовал, какая пропасть разделяет финансистов и творцов. Неужели какой-нибудь продюсер говорил что-то подобное Чарли Чаплину? Не исключено.
Но наш инвестор из Бордо на том не остановился.
– И цвет надо добавить! – добавил он.
Я напомнил ему, что речь с самого начала шла о черно-белом фильме. Я также уточнил, что, будучи снятым в черно-белом варианте, фильм обретает некую вневременную значимость и благодаря этому переживет свое время. Но инвестору было плевать, потому что в его понимании у фильма не было будущего. Вот он и предложил его раскрасить. Мы напомнили ему, что у нас нет на это средств, но он настаивал.
– Существует не особо дорогая техника покадровой отрисовки. Надо всего-навсего покрасить актерам глаза в синий цвет, уже это даст некоторый эффект. Я знаю одну польскую фирму, которая это сделает почти бесплатно, – сказал он с уверенностью, свойственной дуракам.
Я все еще был ошеломлен услышанным и не знал, что ответить.
– Я подумаю об этом, – в конце концов нашелся я.
Он почувствовал мое смятение и воспользовался этим, чтобы осыпать нас упреками и высказать еще одно важное замечание:
– И необходимо переснять последнюю сцену, с девушкой. Надо, чтобы мы могли видеть ее сиськи! – заключил он, словно шеф-повар, который один знает рецепт готовящегося блюда.
Короче говоря, нашему фильму не хватало диалогов, красок и задниц.
Я оставался вежливым, но с Пьера было довольно, и он решил вмешаться. Надо сказать, что девушка, сиськи которой наш инвестор захотел увидеть, была его подругой.
Разговор пошел на повышенных тонах, и Пьер уже не подбирал слова. Он мог бесконечно импровизировать, в то время как наш оппонент очень скоро исчерпал свой словарный запас. Софи, которая вскипела с самого начала, перестала себя сдерживать и тоже принялась его обзывать. Недовольный инвестор был взят в кольцо и вынужден отступить под градом оскорблений.
На самом деле он хотел выйти из сделки еще до показа фильма. Остальное было всего лишь позой, манерой осадить нас и унизить, чтобы проще было снять с себя вину и взвалить ее на наши плечи.
Пьер разозлился на меня за то, что я организовал этот показ, и, раздосадованный, ушел.
Софи тоже не успокоилась и кончила тем, что оскорбила меня, обозвав слабаком, после чего удалилась. Я остался один на Елисейских полях, лицом к лицу с моим темным будущим.
Несколько часов я пребывал в хандре, но наконец буря миновала. У меня в руках был хороший фильм, во всяком случае, так я себя успокаивал.
Я созвонился с шумовиком, Андре Ноденом, который и посоветовал нам снять полный метр вместо короткого.
Он согласился сделать шумовое оформление фильма во внерабочее время. Я присутствовал на всех сеансах и так познакомился с его миром.
Андре – настоящий художник. Он оживлял персонажей, изобретал говорящие, обогащавшие фильм звуки. В фильме Жан Рено толкал тачку. С помощью старой кухонной утвари Андре воссоздал скрип колеса при движении тачки, и сцена стала комичной, допотопной; характер Жана с этим скрипом обрел новые черты. Он стал казаться бестолковым, немного гротескным. Кровожадный воин превратился в обычного человека.
